Мурата Ягана: Школьные годы, лошади и женщины

Месяцев через пять-шесть после того, как правительство конфисковало усадьбу моего деда, наши соплеменники-абхазцы из марашских селений, находящихся в восьмистах километрах от Стамбула, совершили налет на город. Они подожгли усадьбу, а когда сгорел главный дом вместе со всем, что в нем было, огонь перекинулся на соседние дома и запылал весь район. Этот пожар, получивший название Бешикташского, был самым свирепым из всех стамбульских пожаров со времен Византии. Дом деда был сложен из камня, но его старинная деревянная отделка и картины, украшавшие стены, вспыхнули как порох. Когда занялась вся усадьба, то есть сам громадный дом и сосны, растущие во дворе, справиться с огнем уже не было никакой возможности, тем более что и средства борьбы с пожарами были в те времена довольно примитивными. Наша семья сильно пострадала в результате этого бедствия, поскольку в глазах властей все выглядело так, будто поджог был совершен по нашему наущению. Я не знаю, каковы были отношения между абхазскими поселенцами и моим отцом до его смерти. Но мои соплеменники решили, что я должен заменить его, хотя мне едва исполнилось десять лет и у меня были взрослые дяди. Я был представителем рода Яганов, а этот род занимал в нашем племени верховное положение. Абхазцы считали, что никто из моих дядей не может сравниться с моим отцом. Стану ли я его достойным преемником, было неизвестно, но поскольку я еще не вышел из детского возраста, на это можно было надеяться. Поэтому на меня обратилось всеобщее внимание. Сам я ничего об этом не знал, но старшие решили, что я буду посещать нечто вроде нашей племенной «воскресной школы». Они собирались воспитать из меня главу племени и не хотели, чтобы я рос исключительно в окружении западной культуры. Намерения моих соотечественников шли вразрез с внутренней политикой Турции: тогда считалось, что в стране попросту не существует таких национальных меньшинств, как абхазцы, черкесы или армяне. По абхазским традициям, вожди и племенная знать избираются самим Богом, чтобы править народом и служить ему. Каждый абхазский аристократ пользуется огромным уважением, ему все подчиняются, однако он с самого начала знает, что он слуга народа. Известно это и всем остальным. Жребий благородного человека - особенный жребий, и, чтобы стать его достойным, такой человек должен познать себя как личность. Он должен уметь нести бремя ответственности, а значит, ему следует научиться в полном объеме использовать возможности своего тела, чтобы сделать его более совершенным носителем души. Понимание всего этого пришло ко мне позднее. Тогда я был еще слишком мал. Меня всегда воспитывали отдельно от других детей - не позволяли мне играть в грязи, бегать по улицам босиком и мочиться «на дальность» вместе с другими мальчишками. Мне строго - настрого запрещалось совершать нехорошие поступки - например, таскать по­тихоньку яйца и цыплят у сельских жителей. Я был этим очень недоволен. Теперь же мне пришлось скрепя сердце подчиниться еще более строгим правилам. Конечно, мне нравилось намерение взрослых сделать из меня отличного наездника, научить меня как можно лучше стрелять и владеть саблей - я понимал, что сверстники будут мне завидовать. Но цена была чересчур высока. Впрочем, я не сказал ни да, ни нет. Мне просто не оставили выбора. До того как начались мои занятия в пансионе и у старейшин моего народа, я посещал заведение, которое можно назвать религиозной школой. Я умел читать Коран. Меня научили читать и писать на турецком языке арабскими буквами, и наставники считали меня очень способным мальчиком - восприимчивым и любознательным. Другие школьники были избалованными отпрысками богатых и влиятельных родителей и ходили в школу лишь поневоле. Они не проявляли интереса к учебе, и наставникам с огромным трудом удавалось добиться от них хоть какого-то послушания. Поскольку я был сыном гораздо более влиятельных родителей, чем мамы и папы любого из моих од нокашников, мое отношение к учебе заметно облегчало жизнь нашим преподавателям. По-моему, они были мне благодарны. С их помощью я основательно изучил ислам. Когда за меня взялись старейшины, я не услышал от них ничего такого, что противоречило бы вещам, усвоенным мною раньше. Собственно говоря, они учили меня вовсе не религии, а тому , что стоит над религией. Вместо ортодоксального учения ислама, которое опирается на идеи воздаяния, кары и наших обязательств перед Творцом, мне говорили о Любви. Причиной всего сущего, как гласит абхазская мудрость, стал некий любовный союз, заключенный в Космосе. Мы - плоды этого любовного союза. Как существа, наделенные созданием, мы причастны к источнику этой творческой силы. Я слушал старейшин, но тогда их слова меня не интересовали. Мое обучение у старейшин племени началось, когда мне было десять, а поскольку я поступил еще и в Галатасарайский лицей, взрослым пришлось потрудиться, чтобы организовать все как следует. В нашем лицее можно было перевести ребенка на особый режим обучения по просьбе его опекуна. Однако мне все эти хлопоты казались бессмысленными. Я не хотел занимать место отца. Мне хотелось быть похожим на всех остальных учеников и посещать обычные занятия. Я не понимал, зачем мне какой-то особый режим, если его нет у других. Кроме того, я еще не знал толком, чего мне ждать от старейшин. Смерть моего отца стала огромной потерей для всего нашего народа. Отец прекрасно разбирался во всех мирских делах. Он общался и с черкесами, поэтому, когда меня избрали его преемником, вожди всех племен, а не только нашего, собрались, чтобы выработать совместный план моего обучения. В течение двадцати шести месяцев меня обучали разные старейшины по очереди, но один из них находился при мне практически постоянно. В соответствии со своим происхождением он выполнял обязанности не только моего наставника, но и слуги. Звали его Алхас. Это был очень старый человек - ему давно перевалило за сотню. Маленький и жилистый, с виду он походил на обезьяну, но был необычайно крепок и ловок. В его обществе, с небольшими перерывами, я провел целых два года. Он прибыл в Турцию еще с моим дедом Сатом и остался с ним, когда основная часть племени по распоряжению султана была отделена от прадеда и поселилась в Мараше. Он всегда появлялся на школьном дворе неожиданно - безупречно одетый, с аккуратно подстриженной бородкой - и сразу обращал на себя общее внимание. Правда, мои однокашники не слишком удивлялись его необычному облику, хотя большинство из них принадлежало к османскому роду. При дворе Османов издавна жили кавказцы. Алхас подолгу сидел около дверей, но было видно, что он в любой момент готов вскочить и приняться за дело. Он никогда не выглядел вялым. Иногда приходили трое-четверо пожилых черкесов - и забирали меня, одетого как они сами, на долгую прогулку в горы. Мы бродили там по семь дней и ночей - они шли, смеялись, подшучивали друг над другом, а я учился прислуживать им, мыл ноги каждому по очереди и делал все, что требовалось. Мне давали разные задания - например, забраться в труднодоступное место, чтобы достать оттуда что-нибудь, или принести моим спутникам воды, не пользуясь сосудом. Из меня воспитывали настоящего воина. Чтобы укрепить мышцы рук, я должен был ежедневно упражняться с глиной. Ком глины величиной с хороший тюк клали на скамью, пень или стол, сколоченный из толстых досок. Глина была мягкой и очень скользкой. Я закатывал рукава выше локтей и, распрямив пальцы и сжав их вместе, погружал в глину сначала одну руку до самого запястья, затем другую - туда и обратно, в течение десяти минут. Через полчаса надо было снова подойти к скамье и отработать еще десять минут, потом еще десять, и так далее. На ночь сырую глину заворачивали в мокрую тряпку, чтобы она не высохла и не затвердела. Я упражнялся с одной и той же глиной по нескольку дней, и лишь потом она становилась для этого непригодной. Под конец я мог втыкать руки в глину и выдергивать их из нее по два часа кряду, и мои пальцы стали крепкими, как наконечники копий. Человек, натренированный таким образом, способен с легкостью пробить рукой стену или стол, а если понадобится выпустить из врага кишки, то и четыре слоя брюшных мышц. Когда упражняешься с глиной изо дня в день, ногти на руках постепенно слезают до тех пор, пока от них ничего не останется. Потом нарастают новые - толстые, крепкие и безобразные с виду. Месяца через три-четыре эти ногти становятся совсем другими, очень блестящими и красивыми, будто выточенными из мрамора. Человека, долго тренировавшегося с глиной, можно отличить по его рукам. К сожалению, чем эти руки красивее, тем они опаснее, точно змея. Такими руками можно раскроить череп и пробить насквозь грудную клетку. В перерывах между упражнениями с глиной я должен был выполнять и другие задания. Меня заставляли бегать, висеть на перекладине как можно дольше - сначала на обеих руках, потом на каждой поочередно, потом на ступнях и на коленях. После всего этого надо было идти в парильню, а затем нырять в ледяной бассейн. Меня учили обращению с саблей, причем сначала вместо нее мне дали почти двухметровый шест: я работал с ним двумя руками, а затем одной, как левой, так и правой. Я научился защищаться. Я ездил верхом с шести лет и чувствовал себя абсолютно свободно на любой лошади, и теперь меня научили на всем скаку аккуратно разрубать саблей подвешенное на веревочке яблоко. Без этой забавы у абхазцев не обходится почти ни одна свадьба. Победителем состязания считается тот, кто сумеет разрубить яблоко как можно ближе к середине, чтобы получились две почти одинаковые половинки. Обучали меня и другим акробатическим трюкам и играм. Одна из них называлась «джирит». Ее участникам выдают легкие копья длиной чуть меньше полутора метров, и они мечут их друг в друга, скача на лошадях во весь опор. Сделанные из специального камыша, копья летят очень ровно. На конце у каждого копья есть тряпочка, смоченная чернилами из сока некоего ползучего растения, поэтому на каждом игроке, в которого попадает чужое копье, остается отметина. По правилам, участник выбывает из игры после того, как его трижды «ранят» в руку или ногу либо один раз в грудь или голову. Акробатические упражнения , которые я должен был выполнять, скача верхом, тоже предназначались для того, чтобы сделать из меня умелого воина. При нашем стиле ведения боя человек должен уметь ловко вскакивать в седло, стрелять из-под шеи своего коня, прятаться от противника, повисая то на одном боку коня, то на другом, - и все это в считанные секунды. После упорных тренировок лошадь стала как бы дополнительной частью моего тела, абсолютно мне послушной, и так же чутко реагировала на все мои движения, как я - на ее. На всех тренировках обязательно присутствовали старейшины - они давали мне задания, объясняли, что и как надо делать, и заставляли меня повторять каждое упражнение до полного изнеможения. Когда я уставал, они безжалостно требовали продолжать тренировку, и тогда происходила странная вещь: после того как я выматывался настолько, что едва не падал с ног и начинал хватать ртом воздух, в моем организме что-то переключалось и я вдруг ощущал новый прилив сил. Кризис оставался позади, и у меня возникало чувство, будто я могу продолжать свои действия до бесконечности. Вся слабость куда-то испарялась, и мне начинало казаться, что упражнения, которые я делаю, выполняет вместо меня кто-то другой. В такие моменты я иногда словно отделялся от своего тела и впадал в экстатическое состояние, подобное трансу. Но как только старейшины замечали во мне эту пере­мену, они немедленно прекращали тренировку. В часы занятий старейшины, которые проявляли по отношению ко мне такую строгость, называли меня «господин Мурат» и не садились в моем присутствии, пока я им этого не предлагал. В другое время они скромно сидели у дверей, пристально следя за тем, не понадобится ли мне что-нибудь, всегда готовые отворить дверь, принести нужную вещь, оказать мне любую услугу; но когда дело доходило до тренировок, они начинали мною командовать. Я был воспитан так, что беспрекословно их слушался; однако я не мог избавиться от чувства, что все это глупо, поскольку мне никогда не придется делать то, чему меня учат. Когда мои наставники говорили, что человек не умирает, это казалось мне бессмыслицей. Когда они объясняли, что у человека множество тел и хоронят только одно из них, а прочие продолжают существовать, я смеялся про себя. Мне говорили, что похороны - это лишь способ почтить тело, которое выполнило свою работу, что таким образом мы отдаем дань уважения этому телу и сообщаем об этом другим телам. Я думал, что мои соплеменники темны и невежественны, и считал те сведения, которые мы получали в Галатасарайском лицее, гораздо более важными. Мне казалось, что я умнее своих наставников, и я относился к ним с тем легким презрением, на какое способен только ребенок. Они же были спокойны и терпеливы, и лишь потом, когда я стал бекташи, или турецким дервишем, мой шейх объяснил мне всю важность и ценность того обучения, которое я прошел под их началом. Организовать это обучение было несложно, потому что, перебравшись в Стамбул и его окрестности, кавказские аристократы почти не изменили своего образа жизни. Они поселились в больших усадьбах площадью в десять-пятнадцать акров каждая и выстроили себе дома в стиле кавказских замков. Некоторые из этих величественных домор стояли прямо на берегу Босфора и их фасады были обращены к проливу. Мое обучение происходило по выходным и во время трехнедельных рождественских и новогодних каникул, а также с весны до осени, в течение четырех месяцев, свободных от занятий в лицее. Я побывал в шести или семи кавказских усадьбах - некоторые из них были расположены сравнительно далеко от Стамбула, километрах в восьмидесяти пяти, другие ближе, километрах в двадцати. Большинство моих наставников были по национальности убыхами (мать моего отца тоже принадлежала к этому племени). Убыхи и абхазцы очень близки по происхождению, но говорят на разных языках. Почти девяносто процентов убыхов погибли при переселении с Кавказа в Турцию. Они сели на корабли, намереваясь переплыть Черное море, но поскольку морская стихия была незнакома этим жителям гор, первый же шторм оказался для них роковым, и все побережье от Анапы до Сочи усеяли их мертвые тела. Уцелели очень немногие. Сейчас в Турции есть пять-шесть селений, где живут иммигранты-убыхи: эти селения в основном находятся между Стамбулом и Анкарой, а некоторые - близ Бандырмы. Два с половиной месяца я провел в кабардинском поселке в Анатолии. Тамошние жители с давних времен отличаются благородством манер и в совершенстве владеют искусством верховой езды; в конце семнадцатого века они были учителями казаков, поселенных в районе Дона и Днепра русским царем Петром Великим. Кабардинцы обучали их ездить верхом и биться на саблях. Я тоже прошел у них курс обучения верховой езде и сабельному бою. Кавказская сабля очень необычна - она гибкая и тонкая, точно хлыст, и может использоваться только при нападении. Защищаться ею нельзя, так как она не выдерживает сопротивления воздуха, но даже маленький мальчик, научившийся правильно ею владеть, может перерубить пополам корову. Правильное владение такой саблей требует большой точности. Мой отец - а он был левшой - мог аккуратно сбрить ею верхушки поставленных в ряд яблок и даже воспроизвести несложную мелодию, рассекая саблей воздух. Одно лето я провел у кабардинцев, а потом меня отправили в Канлиджу, которая находится на азиатском берегу Босфора, близ Юскюдара. В этой местности, где растут в основном сосны, находятся огромные усадьбы, занимающие по пятнадцать акров земли и обнесенные высокими каменными стенами с железными воротами. В Канлидже я каждый день тренировался с глиной. Эти тренировки продолжались и дома, в Стамбуле, и в лицее, после моего возвращения. Кроме всего этого, меня заставляли выполнять особые упражнения, позволяющие в полной мере развить способности моего тела, а также учили контролировать и активизировать внутренние точки, которые назывались «космическими гнездами». Очень большое внимание уделялось умению правильно дышать, искусству снабжать кислородом различные органы, выбирая их по своему желанию. В основе всех этих упражнений лежал один простой принцип. Как объясняли мои наставники, в них не было ничего духовного, ничего «божественного». Все это чистая техника, говорили они. Духовное очищение - это цель. Твои действия тут абсолютно ни при чем. С помощью упражнений ты лишь пробуждаешь и развиваешь дремлющие в тебе силы и таким образом подготавливаешь тело к тому, чтобы оно привело тебя к высшей цели. В традиционном абхазском учении это излагается весьма ясно и совершенно открыто. В течение двух лет меня развивали физически и умственно, передавая мне крупицы знания, после чего я услышал от своих наставников, что они - слуги некоей силы, которая существует где-то в иных краях. Мне помогут вступить в связь с этой силой, но и после первого контакта с нею я буду продолжать свое обучение. Все это было для меня непостижимо. Только годы спустя, когда я давно уже перестал обучаться у своих соплеменников, это наконец случилось. Я не знаю, почему это произошло. Мой контакт с высшей силой, о которой мне говорили, был призрачным, точно нереальным. Кто поверит, если я расскажу, что увидел во сне банку с красной краской, а проснувшись обнаружил, что эта краска осталась на моих пальцах? Лучше я просто назову этот контакт призрачным, потому что таким он показался мне с самого начала. Чтобы достичь такого состояния, нужна полная самоотреченность, глубочайшая вера, искреннее покорство, и когда это случилось, я был очень податливым, чрезвычайно способным и многообещающим учеником. Тогда я не знал, почему , - но теперь знаю, что я продукт многих жизней, от которых мне досталось что-то по наследству. Мое приобщение к Силе - к Источнику - не было изолированным событием. Меня наделили телом, и я приобрел способность по-настоящему владеть им. Теперь, когда люди просят меня рассказать об этих переживаниях более подробно, я отвечаю, что они смогут понять их, только если постараются предпринять те же усилия, что и я, но сделать это им будет трудно. Если они выдержат испытание, им все станет ясно, но главная трудность заключается в том, что путь, ведущий к постижению моего опыта, очень прост, и пройти этот путь можно, лишь отказавшись от всего, что кажется человеку самым дорогим, от всех материальных ценностей, которые ему принадлежат, от всех идеалов и убеждений, которые он считает для себя самыми важными. Отречение должно быть полным - вот и весь секрет. Но для многих это слишком большая жертва. Когда передо мной стало впервые приоткрываться это знание, оно меня не заинтересовало. Я не хотел продолжать свое обучение. Я заявил, что не нуждаюсь в нем. Я не хотел становиться главой племени и постигать все, что для этого необходимо. Меня раздражала вся эта чепуха. В пансионе меня учили на западный манер и знакомили с последними современными достижениями, имевшими практическую ценность. Мои соплеменники казались мне отсталыми людьми, пытающимися найти смысл в том, что давно отжило свой век. Как я уже говорил раньше, их поведение выглядело странным в моих глазах. Они относились ко мне с большим почтением и объясняли, что они собираются делать. Они спрашивали, не угодно ли мне будет попробовать то-то и выполнить то-то, а я боролся с желанием послать их куда подальше. Мне было всего двенадцать лет. В то время я сильно увлекся конным спортом. Мой отец был одним из основателей Стамбульского клуба верховой езды, и меня встретили там с распростертыми объятиями. Я не обязан был платить взносы, потому что деньги, пожертвованные отцом на основание Клуба, обеспечили всем его ближайшим родственникам пожизненное членство. Поэтому я запросто приходил туда, чтобы выпить кофе или чаю и побеседовать с месье Татоном - тренером Клуба, который к тому же получал жалованье как тренер недавно сформированной национальной сборной. Он был майором французской армии в отставке и прежде работал во Французской школе верховой езды, но интересовался кавказским стилем: разъезжал по кавказским селениям в окрестностях Стамбула, наблюдал за состязаниями на свадьбах и восхищался мастерством наездников-кавказцев. Когда я сказал ему, что хочу овладеть искусством спортивной верховой езды, он ответил, что это обойдется мне очень дорого. Я спросил: «Что вы имеете в виду?» Он пояснил, что я должен буду отказаться от кавказского стиля. «Вам придется от многого отвыкнуть. Нельзя будет пользоваться хлыстом как орудием дрессировки, потому что у европейцев он применяется только для наказания. Кулаком тоже надо действовать совсем по-другому . Вы должны будете научиться управлять лошадью иначе, используя свой кулак, свой вес и свои ноги. И седло придется сменить: вы никогда больше не сможете ездить в своем прекрасном кавказском седле, отделанном серебром и золотом. Оно превратится в музейный экспонат. В общем, вы должны будете стать другим человеком». Но я твердо решил учиться и сказал ему об этом. В то же время я прекратил свое обучение у старейшин племени. Я ушел от них не потому, что увлекся верховой ездой и не мог совмещать одно с другим - просто два важных события произошли практически одновременно. Я сказал старейшинам: «Не надо мне никакого контакта, хватит». И они, как обычно, ответили: «Хорошо, как вам будет угодно». Простые абхазцы звали меня «черной овцой», но старейшины так не говорили. После этого я всерьез взялся за верховую езду. Лошадей я обожал с раннего детства и проводил с ними очень много времени , которое у моих сверстников уходило на другие занятия. Мои однокашники начали потихоньку курить и перенимать у взрослых прочие дурные привычки. Кроме того, они стали интересоваться девушками и через год-другой уже встречались с ними в тенистых аллеях, чтобы побеседовать или сорвать невинный поцелуй. У меня на все это не было времени. Я был полностью поглощен лошадьми и упорными, изматывающими тренировками. В ту пору я писал стихи, и все они были посвящены лошадям. В возрасте от четырнадцати до семнадцати лет у меня не было никаких других интересов. Я научился так хорошо понимать лошадей, что даже разговаривал с ними. Конь мог сказать мне: «Не трать на меня время. Я не в силах выполнить то, чего ты от меня требуешь. Мне очень жаль, но тебе лучше поискать другого коня». Из меня вышел неплохой наездник, и через два года после начала тренировок мое имя уже отлично знали в профессиональных кругах. Одновременно я продолжал учебу в своем пансионе - Галатасарайском лицее. Связь с соплеменниками я тоже поддерживал. Они были мне ближе, чем турки, и при любой удобной возможности я отправлялся в селения, где жили иммигранты - кавказцы. Находясь вдали от своих земляков, я чередовал занятия верховой ездой, спортом и школьными дисциплинами, в промежутках отдавая дань мусульманской религии. Я был ревностным мусульманином и пять раз в день совершал ритуальные молитвы. Каждый год в течение месяца я постился и делал это с удовольствием. В нашем лицее, на верхнем этаже, жил ночной сторож, старый турок родом из Кара-Ормана - горной области на Балканах, которую теперь поделили между собой Югославия, Румыния и Болгария. У него была специальная доска для молитвы. Ему отвели двухкомнатное помещение над нашими спальнями - крохотную каморку, где он спал, и гостиную с небольшим диваном и столиком, за которым он пил кофе. Я брал у него доску и молился - иногда в его комнате, а иногда где-нибудь в другом месте, в укромном уголке. Молился я искренне. Никто не заставлял меня это делать: атмосфера у нас в лицее не была религиозной, и увлечение ритуалом не поощрялось. Да и по всей стране при Ататюрке верующим жилось не слишком вольготно. В 1928 году были закрыты все суфийские текке, а на некоторое время даже и мечети. Правоверные мусульмане вынуждены были молиться в одиночестве у себя дома. Я оставался набожным вопреки неблагоприятной обстановке. Наш ночной сторож уважал меня за такое рвение. Он угощал меня кофе и при всяком удобном случае старался оказать мне какую-нибудь мелкую услугу. В семнадцать лет я вдруг «прозрел». Я стал мыслить необыкновенно ясно. Это была настоящая метаморфоза. Моя жизнь изменилась. Мои возможности - тоже. Я превратился в крепкого, выносливого юношу. Внезапно мне открылось то, о чем я раньше и не подозревал. Я понял, что все мои действия, связанные с религией, не имеют никакого смысла по одной простой причине: Бога нет. Я представлял себе Бога как всемогущее, всезнающее существо, похожее на человека, которое обитает где-то на небе. Этот Бог сказал: «Я дал тебе то-то и то-то, а взамен требую того-то и того-то. Если выполнишь все что надо, попадешь в рай. Если нет - тебя ждет ад». Раньше я верил, что за каждый пропущенный мною намаз, меня заставят в Судный день прочесть молитву на листе раскаленного добела железа. Мое представление о Боге сложилось из слов моих наставников - мусульман, и я забыл почти все, о чем мне говорили абхазские старейшины. Теперь же, в семнадцать лет, меня стали одолевать мятежные мысли. Я спросил себя «Почему Бог от меня чего-то требует? Разве я просил его создавать меня? Разве просил дать мне то-то и то-то? Он сотворил меня для собственного удовольствия и по собственной слабости». Турция была гостеприимной страной: стоило мне зайти в первый попавшийся дом, как меня спрашивали, не хочу ли я выпить чаю. Хозяева старались развлечь меня по мере сил. Если время было обеденным, они предлагали мне пообедать с ними. Если кто-нибудь ел хлеб с морковью или хлеб с сыром, тем же самым угощали и меня, причем никто не требовал за это никакой платы. Бог же напоминал банкира, который выдал мне кредит с условием, что я должен выплачивать ему определенные проценты, иначе меня ждет суровое наказание. Все это показалось мне неприемлемым, и я перестал молиться. Это был мой второй шаг к свободе. Сначала я бросил обучение у старейшин своего племени, а теперь отошел и от мусульманской религии. В тот период моя мать проводила в Стамбуле по три месяца ежегодно. Незадолго до событий, о которых я рассказываю, правительство вернуло нам часть конфискованных у нас земель и имущества. Наша семья вдруг стала если и не богатой, как при жизни отца, то по крайней мере состоятельной, с достатком выше среднего уровня. У матери снова появился дом в Стамбуле - в районе под названием Султан-селим, на берегу бухты Золотой Рог Большую часть года она проводила в Румелии, в городе Чорлу, находящемся в ста десяти километрах от Стамбула, - там были наши родовые земли. Но на рамадан , когда мусульмане постятся, мать возвращалась в Стамбул, причем всегда приезжала месяцем раньше, чтобы успеть все организовать, произвести уборку, закупить необходимые продукты и проследить, чтобы их доставили на склад. Во время рамадана, как было заведено еще в пору жизни отца, у нас в доме всегда был накрыт ужин для любого желающего - ведь после захода солнца пост разрешается прерывать. После рамадана мать проводила в Стамбуле еще один месяц, шавваль, и лишь потом отправлялась обратно в Чорлу. Я знал: приехав в Стамбул в очередной раз, мать обязательно заметит, что я отошел от ислама, и ей, как убежденной мусульманке, это наверняка не понравится. Моя мать была очень темпераментной женщиной - утонченная красавица, получившая отменное образование, она тем не менее обладала вспыльчивым характером. Если я скажу, что она регулярно била меня по три раза в день, то есть чуть ли не всякий раз, как я подворачивался ей под руку, это вряд ли будет преувеличением. Да , она уважала меня - не только любила как мать , но и уважала. И я уважал ее. Но, пуская в ход руки, мать всякий раз совершала ошибку, и последнюю из этих ошибок она совершила, когда мне было шестнадцать. В тот день я был в нашем стамбульском доме, так как всех лицеистов распустили на каникулы. Была весна, и я сидел на балконе, читая книгу. Не будь я так поглощен ею, я мог бы любоваться садом с прекрасными фруктовыми деревьями и цветами - прежде он был чересчур ухоженным, но теперь вернулся в полудикое состояние и стал гораздо красивее. За садом синела гладь Золотого Рога. Как часто бывало, из Чорлу к нам приехали погостить две мои кузины - одна была на четыре года старше меня, другая на шесть. Они сидели в большой комнате с окнами от потолка до пола, выходившими на балкон. Окна были распахнуты настежь, а девушки занимались вязанием и болтали с заглянувшими к ним в гости подругами. Всего в комнате было человек десять-двенадцать. Одна из моих кузин, очень волевая девица - у нее было нежное сердце, но твердый характер, - вышла на балкон и сказала мне, что я веду себя невежливо, не обращая внимания на ее подруг. Я извинился, зашел в комнату и спросил, не подать ли им чего-нибудь. Потом я угостил их фруктовым соком, спросил, как у них дела и как поживают их братья (это относилось к тем, у кого они были). Минут через пятнадцать они стали беседовать между собой о вещах, которые меня не интересовали, а я тихонько ушел на балкон и снова взялся за книгу. Кузина потребовала, чтобы я вернулся и развлекал их, а когда я отказался, пояснив, что хочу дочитать книгу, принялась отпускать язвительные шуточки в мой адрес. Я считал, что выполнил свой долг перед гостями, и поэтому попросил ее оставить меня в покое, но она продолжала донимать меня, а ее подруги наблюдали за всем этим с явным удовольствием. После того как она несколько раз стукнула по моей книге, я сказал ей: «Если ты не прекратишь, я махну рукой не глядя, и если задену тебя, будет больно». Кузина пропустила мое предупреждение мимо ушей. Тогда я выбросил руку в сторону и попал ей в живот тыльной стороной ладони. У нее перехватило дыхание, а потом, когда все подруги кинулись ей на помощь, она расплакалась. Пришла мать и спросила: «Что случилось с Бедьей?» И все девицы, как утки в пруду, загалдели: «Мурат ударил ее!» Мать раздраженно спросила меня, правда ли это. Когда я ответил: «У меня была на то причина», мать воскликнула, что только последний негодяй может так поступить с девушкой, сняла с ноги туфлю и принялась колотить меня ею по голове и плечам. Я терпеливо сносил удары. В конце концов, я сто раз падал с коня, так мне ли бояться разозленной женщины? Наконец она успокоилась и снова спросила, что произошло. Теперь, после того как меня наказали, девушки стали на мою сторону. «Мурат был прав. Вот как все было...» Но их объяснение не удовлетворило мать. «Даже в этом случае Мурат был неправ. А Бедья ни в чем не виновата». Таково было ее мнение, но я считал иначе. Она избила меня, но я принял это наказание вовсе не как заслуженное. Всякий раз, ударив меня, она потом жалела об этом, а я утешал ее и говорил: «Ничего страшного, мне было совсем не больно, я на тебя не в обиде. Я знаю, что ты легко раздражаешься. Жаль, что тебе так часто не хватает терпения, но ты такая, какая есть, и тут уж ничего не поделаешь. Не огорчайся и забудь обо всем». Признание в том, что я бросил молиться, должно было стать для моей матери тяжелым ударом, но я все равно решил сказать ей правду. Снова наступила весна, и моему пребыванию на земле пошел восемнадцатый год. Мать временно вернулась в Стамбул, так что и я приехал домой. На первое же утро, за завтраком, она сказала, что заметила мое пренебрежемние религиозными обязанностями, и спросила, не отказался ли я от их исполнения. Я ответил: «Да, мама, отказался». Если бы она захотела ударить меня, я не смог бы никуда убежать. Мы сидели за старинным столом примерно пяти метров в длину. Она любила сажать меня на отцовское место, так что мы находились на противоположных концах стола, причем она - ближе к двери. Больше в комнате никого не было. Я подумал: «Будь что будет». Я не знал, что моя мать была дервишем. В то время я еще ничего не знал о созерцательном пути и эзотерическом учении ислама, о суфизме и суфийских орденах. Когда мне было восемь лет, меня несколько раз брали в текке ордена мевлеви и я присутствовал на мукабеле, музыкальной церемонии суфиев, но после этого все текке были закрыты, и с тех пор мне ничего о них не рассказывали. Я был уверен, что мать отреагирует на мои слова как обычная мусульманка, и повторил: - Да, отказался. - Могу я спросить, почему? - поинтересовалась мать. - Потому что я не верю в Бога, - ответил я. - А почему я должен в него верить? - Так-так, - к моему удивлению, сказала она. Прекрасно, прекрасно. Такого я от нее никак не ожидал, а потому спросил: - Что же в этом прекрасного? Человеку с твоими принципами это не может казаться таким уж прекрасным. - Верно, - ответила она. - Но если ты отрицаешь Бога, это можно считать пробуждением. Значит, у тебя работает мысль. Я ничего не понял. - Послушай, - сказала она. - В школе ты учишься хорошо. Я видела твои отметки. Мы отдали тебя в одну из лучших школ в мире, и ты получаешь сведения из двух источников на двух современных языках - французском и турецком. Ты умнеешь на глазах . Если у тебя хватает духу сомневаться в существовании Бога, это уже большое достижение. Однако ты должен быть стойким в своем отрицании. Я молчал, ошеломленный ее словами. - Ладно, - сказала она, - но что же заставляет тебя сомневаться? Я объяснил, что не понимаю, как Бог, если он есть, может поступать так глупо, так неразумно, так по - детски; что если ребенок ведет себя подобно Богу из Корана, то мы его наказываем, а если подобные поступки совершает взрослый, то мы называем его тик-раном. Мать улыбнулась и повторила: «Прекрасно, прекрасно». Я по-прежнему находился в недоумении. Она спросила, удивился бы я или нет, если б узнал, что кто-нибудь из уважаемых мною людей, человек, достигший вершин успеха или глубоких познаний в какой-либо области - например, изобретатель, профессор, кинозвезда, великий спортсмен, да кто угодно, - верит в Бога. - Пойми меня правильно, - добавила она. - Я не пытаюсь убедить тебя в том, что если в Бога верят люди, которыми ты восхищаешься, то и ты должен в него верить. Но их вера может заставить тебя усомниться в твоих собственных убеждениях. Ты поминутно будешь спрашивать себя: «Действительно ли я отрицаю Бога?» Я понял, что она права. - И что же мне делать? - Ну, - сказала она, - просто ищи. Изучи причины своего неверия и убедись в том, что твое отрицание Бога окончательно. Я спросил, где и как мне искать. Задавая этот вопрос, я уже знал, каков будет ответ: мать посоветует мне обратиться к какому-нибудь ходже или шейху. Но все же я его задал. - Ищи повсюду, - сказала мать. - В природе, в мечетях, в церквах. Ищи на улице, в баре, в публичном доме, в глазах своей любимой, в лошадях, в восходе, в закате. Ищи везде. Мы окружены зеркалами, в которых можно узреть Бога. - Это совсем не походило на мусульманские рецепты и не было ответом, которого я ожидал. Мать не вернула мне веры в Бога, но пробудила во мне любопытство и жажду поиска. Она не хотела отвечать на мои дальнейшие расспросы. Вместо этого она предложила мне разобраться во всем самому. Я больше не исполнял мусульманских обрядов, зато с тех пор не упускал случая побеседовать о Боге с другими людьми. Это стало моей любимой темой, и я поднимал ее, как только представлялась возможность. Я не заговаривал о Боге с каждым встречным и не пытался круто изменить русло всякой беседы, чтобы направить ее в нужную мне сторону, но если подворачивался удобный шанс, я его не упускал. Узнав, что в определенном месте и в определенный час будут читать проповедь, я отправлялся туда, чтобы ее послушать. Ничего особенного эти усилия мне не принесли, но по крайней мере я начал искать. Жажда поиска, пробудившаяся во мне благодаря матери, вскоре подчинила себе мой разум и мою душу, охватила все мое существо - особенно потому, что мать велела мне искать Бога везде, а не только в местах религиозного поклонения. Я почувствовал в этом положительное, научное, естественное начало, какую-то фактическую данность. Я даже стал понимать, что Бог не таков, каким его рисует ортодоксальное религиозное учение, что он находится не где-то на небесах, но повсюду. И я действительно искал его там, где советовала мать. Глазами моей любимой тогда были для меня глаза моей лошади, и когда я смотрел в ее глаза и задавал ей мучивший меня вопрос на обычном, а не на том немом языке, который обычно служил нам для общения, мне казалось, что даже лошадь понимает этот вопрос. Где-то глубоко в моей душе забрезжило понимание природы любви, и это породило новые вопросы. Я безотчетно связывал любовь с Богом, хотя и не понимал, почему я это делаю. Если бы вместо реального, требовательного Бога мне предложили поверить в Бога как источник любви, мне осталось бы преодолеть только один барьер - интеллектуальный. Но поскольку Бог ортодоксального ислама изображался как существо, которому нравится карать и награждать, мне мешали два барьера - интеллектуальный и эмоциональный. Я встречался с самыми разными людьми. Ездил в Египет. Ездил в Ирак и другие восточные страны. Я побывал в Индии - в гостях у тамошнего раджи, который когда-то учился в школе вместе с моим дядей. К несчастью, он окружил меня такой неусыпной заботой, что во время пребывания у него я почти не видел страны. В целом же я объездил много различных мест и повидал много интересного, однако ничто не смогло убедить меня в существовании Бога. Как-то раз мне довелось присутствовать на божественной литургии в несторианском монастыре, находящемся в тридцати пяти километрах от Багдада (несториане - это христианская секта). Один из монахов стал просить Иисуса явиться и провести службу, и я подумал, что это просто символический призыв, отсылающий к словам из Евангелия: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я среди них», но Иисус и вправду пришел! Если бы явившийся выглядел как обычный человек, я решил бы, что роль Иисуса играет кто-то из монахов, но призрак, который предстал перед нами, имел облик человека ростом в шестнадцать футов и толщиной в шесть. Мне не удалось досмотреть службу до конца, потому что, увидев этого исполина, я упал в обморок. Однако даже мои многочисленные встречи с удивительными людьми - ясновидцами, святыми, чудотворцами - и поразительные явления, которые я наблюдал, не смогли полностью убедить меня в том, что Бог существует. Ничто не казалось мне решающим доказательством. Я стал много читать, вновь обратился к Корану и изучил разные его толкования. Я читал Библию на французском языке и священные книги восточных учений. Я даже стал членом Стамбульского спиритического клуба. Этот клуб издавал свой бюллетень, или журнал, который назывался «Рухийат». Во главе стамбульских спиритов стоял человек по фамилии Рухсельман. Члены клуба вызывали духов, устраивали сеансы, обучались астральным путешествиям. Я не знал, что старейшины - абхазцы, мои бывшие наставники, прекрасно владеют искусством астральных путешествий. Все связанное с древними традициями казалось мне устаревшим, архаическим; меня интересовало лишь то, что происходило в цивилизованном мире. По моему мнению, в религии и в идее Бога нуждались люди, лишенные авторитетного правительства и не получившие современного образования, однако теперь Бог и религия безнадежно устарели. Когда-то их выдумали пророки, чтобы поселить в душах людей страх перед наказанием и желание награды и таким образом сделать лучше их жизнь на земле, но теперь нужда в таких искусственных стимулах отпала. Поскольку клуб Рухсельмана был современным и поскольку его члены цитировали высказывания философов и психологов, писателей и художников с мировыми именами, а не ссылались на замшелые религиозные авторитеты, я увлекся деятельностью этой организации. Тогда я занимался многими вещами одновременно, и у меня не было ни минуты свободной. Будь у меня время на безделье, я наверняка совершил бы какую-нибудь дурацкую выходку. Я был непоседливым юношей, и характер мой отнюдь нельзя было назвать ангельским. Однажды в два часа ночи я вышел из пансиона, взяв с собой револьвер, и прямо посреди Так-сим-сквер, в центре Стамбула, шесть раз выстрелил из своего револьвера по настенным часам, потому что они показывали два вместо двенадцати! Нет, ангелом я не был. Мне нравилось будоражить людей и поддразнивать их. Я любил играть с другими в опасные игры. Словом, от меня никому не было покоя. Примерно в ту же пору я заинтересовался коммунизмом - в основном потому, что меня занимали проблемы, связанные с благосостоянием людей, хотя должен признать, что, демонстрируя свой интерес к коммунизму, я намеренно раздражал старших членов семьи, особенно моего дядю, который жил с нами. Он был лет на сорок старше меня; добросердечный и вспыльчивый, как истинный горец, он имел нежную и любящую душу, но я обожал дразнить его. От природы я и сам очень вспыльчив. В моих жилах течет бойцовская кровь, и хотя теперь я по большей части не даю воли своим инстинктам, в те годы я затевал драки на каждом углу. Мне нравилось драться, и меня очень легко было взвинтить до состояния, в котором я был способен на убийство. Я имел преимущество перед своими сверстниками, потому что те навыки, которые привили мне старейшины - абхазцы, сделали меня практически непобедимым. Я великолепно стрелял и мог почти не целясь попасть из обычного пистолета в черенок листа, растущего на дереве, а потом и в сам лист, падающий на землю. Итак, в ранней юности я был постоянно чем-нибудь занят. В этот период напряженных поисков мое тело было незнакомо с сексом, мои мысли были далеки от секса и во всем, что касалось этой области, я был самым невежественным человеком на свете. Не знаю, было ли это связано с какими-нибудь физиологическими недостатками моего организма или нет. Я писал любовные письма в стихах своим лошадям. Кроме того, я писал любовные послания своей далекой родине, стараясь выразить в них свою ностальгию и передать, как сильно я хочу туда вернуться. Я читал все книги по истории Кавказа, какие только мог отыскать, - читал о русско-кавказских войнах, об эмиграции горных племен и обо всем прочем. Русских я ненавидел. В то время я был подлинным врагом России. Должен сказать, что с тех пор моя позиция изменилась. Теперь я понимаю, что мы одни не смогли бы добиться того, что было сделано на Кавказе благодаря присутствию русских, потому что кавказцы не умеют действовать расчетливо и осмотрительно. Мы народ эмоциональный. Наши племена постоянно враждуют между собой. Просто невозможно представить себе, чтобы кавказцы сумели объединиться и организовать все так, как это организовано сейчас, при советской власти. В те годы группа моих земляков, в которую входил и я, задумала основать в Стамбуле Кавказский клуб. Мы хотели подготовить свое будущее возвращение на родину и сохранить наше наследие и культуру, а также по мере сил помочь друг другу дать образование нашим детям. Каждое лето я объезжал селения кавказцев в Турции, чтобы найти в местных школах самых способных учеников и помочь тем из них, кто был победнее, поступить в высшие учебные заведения. Я снял в Стамбуле дом, где эти ребята могли жить; там даже был повар, который готовил им еду, пока они ходили на занятия. Я не был похож на других подростков и юношей, на тех, кто был примерно одного возраста со мной. Моя жизнь была очень насыщенной, но, как уже говорилось раньше, я и понятия не имел о сексе. Потом, когда я повзрослел и больше узнал о духовной энергии человека, когда я начал понимать, что такое эта энергия, мне стало понятно и то, какую важную роль играет в человеческом развитии сексуальная энергия. Сексуальный опыт, половая жизнь и умение управлять сексуальной энергией являются неотделимой частью духовного развития. Сейчас трудно поверить, что , дожив до семнадцати лет, я не знал о половой жизни ровным счетом ничего. Я никогда не занимался мастурбацией. Сначала мне это было просто неинтересно. Потом у меня не было на это времени. Ради любопытства я несколько раз пробовал мастурбировать, но добился не большего успеха, чем если бы сам себя щекотал. Может быть, тут нужна привычка - не знаю. И вот, когда мне исполнилось семнадцать лет, двадцативосьмилетняя женщина открыла передо мной двери сексуального знания, грубо, прямолинейно и совершенно бездушно изнасиловав меня! После этого я уже не прибегал ни к каким заменителям, потому что слишком увлекся обычным сексом. Если выразить это максимально кратко, я превратился в то, что называется «секс - машиной». ( Возможно, вы думаете, что женщина не способна изнасиловать мужчину, но если речь идет о невинном юноше, каким тогда был я, то другого слова, по - моему, не подберешь.) Это случилось в ноябре, вскоре после моего разговора с матерью о существовании Бога. Наш стамбульский дом был очень большим. Он стоял в углу обширного участка площадью в полтора акра, обнесенного восьмифутовой каменной стеной, которая была покрыта вьющимися растениями. В саду росли большие и маленькие деревья, в том числе фруктовые. Когда-то за нашим садом старательно ухаживали, и он прекрасно выглядел. В одном углу двора были конюшни и домик для конюхов с четырьмя спальнями, большой кухней, двумя ванными и гостиной. С 1934 года нам уже не было нужды держать конюхов, и мать сдала этот домик семье, состоящей из мужа с женой и трех дочерей. Дочерям было от четырех до восьми лет. Их мать была женщиной редкостной красоты; мы звали ее тетя Эмина. Муж у нее был довольно пожилой: ей было двадцать восемь лет, а ему уже за пятьдесят. Он работал на стекольном заводе по другую сторону Босфора и проводил дома каждый второй уик-энд. Однажды я приехал домой на выходные, хотя обычно во время занятий в пансионе мне было некогда навещать родных. Ночью сильно похолодало ( тогда как раз наступила зима ), и я проснулся под утро, потому что замерз. У нас не было центрального отопления, как и в большинстве стамбульских домов, за то почти в каждой комнате имелись камины. Я жил в двухкомнатном помещении и ночевал в маленькой спальне, примыкающей к комнате побольше, где были диван, стол, книжные полки и железная печка, которая топилась дровами. Я не любил спать рядом с печкой и обычно закрывал дверь в соседнюю комнату. У нас было принято с наступлением лета вычищать печи и оставлять те из них, что были потяжелее, на месте, прикрывая их какой-нибудь плотной материей, а трубы снимать, чистить, смазывать и убирать на хранение. Я был в доме один, а печь еще не подготовили к зиме, поэтому днем я спустился в кладовую, чтобы взять трубы. По дороге мне встретилась тетя Эмина и сказала: - Как жаль, что моего мужа нет! У нас так холодно, и дети мерзнут. - Если бы он приехал, он и нам собрал бы печку. - Если хотите, я вам соберу, - ответил я. - Правда? - откликнулась она. - Тогда я почищу наши трубы и все подготовлю, а ты приходи ближе к вечеру. - Ладно, - сказал я и под вечер пришел к ней в дом, чтобы сделать обещанное. У них была маленькая печка, которая легко разбиралась, и поэтому ее тоже хранили в кладовой. Сильный человек вполне мог принести ее оттуда без посторонней помощи. Я притащил печку наверх, в большую комнату, смежную со спальнями, - зимой она заменяла жильцам гостиную, которая находилась на первом этаже, - и начал устанавливать трубы. Они крепились к потолку специальными скобами и шли по всей комнате к дыре в углу, откуда выходила на крышу обычная труба. Потолок был высокий - по меньшей мере двенадцать футов, - и я взял кухонный стол, поставил на него стул и залез на всю эту конструкцию. Секции труб были длиной в три фута; я соединял их и привинчивал скобы через каждые шесть футов, так что мне все время приходилось передвигать стол и стул с места на место. Я стоял на стуле, а она придерживала его, чтобы я не упал, хотя это было совсем необязательно. Вдруг она сказала: - Мурат, у тебя ширинка расстегнута. Я покраснел от стыда, хотя был уверен, что моя ширинка застегнута на все пуговицы (тогда молний на штанах еще не делали). И даже если бы она расстегнулась, зачем женщине делать подобные замечания? Я не знал, как себя вести, и потому промолчал. Тогда она повторила: - Ты что, не слышал? У тебя ширинка расстегнута. Дальше молчать было уже нельзя, и я ответил: - Ничего. Потом застегну. - Я как раз укреплял очередную трубу. - Если хочешь, я сделаю это за тебя, - предложила она. - Нет - нет, - воскликнул я. Лучше я сам! Но она уже потянулась ко мне . Ее слов хватило, чтобы вызвать у меня соответствующую реакцию . Я втянул живот, надеясь, что тетя Эмина ничего не заметит. Но она уже добралась до моей ширинки и расстегнула пуговицы. Потом взяла мой половой орган и потянула меня вниз. Падая, я рухнул на нее сверху и тут же почувствовал, что уже проник в нее, и как только это случилось и у меня произошло семяизвержение, кусок трубы, который я пытался укрепить, свалился с потолка и стукнул меня по голове. Не знаю, сколько прошло времени. Об этом можно судить только по одной детали: не успела труба упасть с потолка, как я уже достиг финальной ста дии полового акта! Я поднялся на ноги, переполненный стыдом, раскаянием и досадой. Но, как покорный щенок, проглотил свои чувства. Я просто взял трубу и полез обратно на стол. Наступила мертвая тишина, которая продолжалась, наверное, с полминуты. Потом тетя Эмина сказала: - Что ты делаешь? - Простите, - сказал я. - Закрепляю трубу. - Ты все еще думаешь о трубе? - спросила она. Я не ответил, но она велела мне слезть и вновь потянула на пол. - Вы лучше меня не трогайте, - сказал я. - Я ничего такого не хотел. Я не хочу с вами так поступать. Она спросила, почему же. - Разве я тебе не нравлюсь? Я ответил , что она мне нравится, но она же тетя Эмина! - Забудь об этом, - заявила она. - Теперь ты мужчина. Тебе не надо никому ни о чем рассказывать. Ты можешь приходить ко мне время от времени, и мы будем развлекаться вместе. Потом она скомандовала : «Идем», - и повела меня в спальню. - Детей в доме нет, - она отправила их поиграть в другой дом, находящийся в нескольких кварталах от нашего, - и в комнате тепло: видишь , я насыпала углей в мангал. Ложись в постель. Я заперла все двери. Я попал в странное положение: меня словно заставляли принять участие в каком - то заговоре. Не могу сказать, что я чувствовал удовольствие или что-нибудь подобное. Все это напоминало сон. Прежде у меня бывали эротические сны, и там происходило примерно то же самое. Но теперь со мной был живой человек, и притом довольно близкий. Как бы там ни было, она увлекла меня в натопленную спальню, где кипел на углях большой чайник. От него приятно пахло. Она сняла с меня всю одежду, как скорлупу с яйца, и уложила меня в постель. Потом неторопливо разделась сама. Она была очень красивая женщина - немного склонная к полноте, но хорошо сложенная, с ладной, пропорциональной фигурой, и к тому же весьма решительная. Раздевшись, она легла рядом со мной и принялась меня ласкать. Она направляла мои руки, мой язык, мою грудь, все мое тело - словом, обучала меня, а я послушно подчинялся ей. Она переворачивала меня снова и снова - уже не помню, сколько раз подряд, - и изучила каждый дюйм моего тела. Потом она начала издавать странные звуки и очень мягко притянула меня к себе, потихоньку помогая мне легкими движениями. На этот раз мы могли бы прийти к завершению одновременно, но , к несчастью, в какой-то момент мне показалось, что она не то умирает, не то теряет сознание. Она была в полуобморочном состоянии, и я остановился. Все закончилось, я вышел из нее и стал похлопывать ее по щеке , приговаривая: - Тетушка Эмина, тетушка Эмина, что с вами? Очнитесь! Она открыла глаза и дала мне сильнейшую оплеуху. - Оставь меня в покое . Ничего не случилось. Я просто наслаждаюсь. А ты ничего не понимаешь! Я извинился, лег на спину и замолчал. Через некоторое время она повернулась ко мне и снова стала очень нежно, очень сочувственно ласкать меня и говорить, что она не хотела меня обидеть и что ей ужасно жаль, но тут ничего не поделаешь: мужчины устроены иначе, чем женщины. Мужчинам тоже нравится секс, но они не способны по-настоящему глубоко забыться, как порой бывает с женщинами, и я должен к этому привыкнуть. Я сказал: - Хорошо. Лишь бы я вам ничем не навредил. - Нет, - ответила она, - ты мне ничем не навредил. Наоборот, у тебя все получается очень неплохо. - Потом она налила мне чаю и стала рассказывать о своем муже, о жизни и обо всем прочем. Она призналась, что наблюдала, как я расту, и уже давно ждала этого момента, а иногда даже испытывала экстаз от одних мыслей обо мне. Я не понял , что она имеет в виду. Мы лежали бок о бок, лишь слегка трогая и поглаживая друг друга; постепенно наступил новый прилив чувства, и мы снова занялись любовью - очень медленно, очень нежно. Позже, когда я побывал с женщинами столько раз, сколько волос у меня на голове, - чаще всего эти встречи происходили, когда мне было от семнадцати до двадцати лет, - я все еще вспоминал ее как одну из лучших женщин на свете. Вступив с ней в настоящую близость, вы могли позволить ей что угодно и простить что угодно. Она была такой пылкой и так великолепно владела искусством любви, что я признавал за ней право на полную свободу действий. В тот день, до заката солнца, мы с нею соединились семь раз. На следующий уик-энд она снова предложила провести вместе целый вечер. Кроме того, давая понять, что мы не ограничены одними выходными, она попросила меня навещать ее, если я окажусь дома в будни. Я согласился. В течение года мы встречались так часто и регулярно, как только могли. У меня не было других женщин. Вся моя половая жизнь была сосредоточена на ней. После этого, в следующие два года, я «ходил по рукам». Я поздно приобрел первый сексуальный опыт, но это не помешало мне развить большую сексуальную активность. Тетя Эмина научила меня сексу. Поскольку я был не робкого десятка и всегда умел быть агрессивным и напористым, те же качества стали проявляться и в моей половой жизни. Я был прямым и открытым юношей. Мое окружение, общество, в котором я вращался, благоприятствовали укреплению этих черт. Меня редко отвергали, и в эти три года, в возрасте от семнадцати до двадцати, я вел необычайно активную половую жизнь. Женщина была для меня не более чем самкой, сотворенной только ради половых отношений, как бы она ни притворялась, что создана для чего-то другого. Образ женщины в моем сознании состоял из двух ног и расплывчатого пятна между ними. Больше ничего не было. Выше пояса зияла пустота. Вот чему научила меня жизнь. Я понял, что если использовать правильный подход, ни одна женщина на свете перед тобой не устоит. Поверни ручку - и дверь откроется. Этот урок я почерпнул из жизни. И я был счастлив, как животное. Я напоминал жеребца, который вырвался из загона и резвится на свободе, не зная, что он бежит прямо к тому месту, где его поджидает волк. Тот, кто любит своего жеребенка, держит его на привязи. В течение года я общался только с одной женщиной, а потом в течение еще двух лет - с ней и со многими другими, и от этих совершенно новых впечатлений у меня голова пошла кругом. Мои друзья считали меня героем. Все восхищались мною и завидовали мне, а для школьника это кое-что значит. Наш лицей находился между Тюнель и Таксим-сквер, а Таксим-сквер для Стамбула - то же самое, что Елисейские Поля для Парижа: именно сюда люди выходят по вечерам подышать воздухом. Между лицеем и этой улицей тянется длинный бульвар, обсаженный деревьями, и иногда - особенно воскресными вечерами, когда все возвращались на занятия после уик­энда, - мы забирались на высокую железную ограду вокруг нашего двора и смотрели на Таксим-сквер. С высоты вся улица была прекрасно видна, и хотя в обычные дни нам запрещалось залезать на ограду, по воскресеньям на ней рассаживались чуть ли не все ученики Галатасарайского лицея. Мы смотрели на улицу, наблюдая за тем, как проходят друг мимо друга мужчины и женщины, и пытались услышать, какими репликами обмениваются гуляющие. Особенно пристальное наблюдение велось за красивыми женщинами. Мы следили за тем, как реагируют на них идущие навстречу мужчины, выражают ли они свое восхищение жестами или говорят что-нибудь, а если говорят, то как отвечают им эти красавицы. Это было очень увлекательное занятие, и к тому же оно позволяло многому научиться. Когда я приобрел свою сомнительную славу, мои однокашники стали внимательно следить с ограды за тем, как я возвращаюсь в лицей: они ждали, что я сделаю, если мне попадется по дороге красивая женщина. Они говорили: «Вон идет Мурат. Посмотрим, как он будет действовать». Если я возвращался по этой улице и встречал привлекательную женщину, я не ухмылялся ей вслед, как делали почти все мужчины, а останавливался, смотрел на нее и улыбался. Обычно она улыбалась в ответ, и тогда я завязывал с ней разговор. Порой все шло так гладко, что через некоторое время я уже спрашивал: «Не прогуляетесь ли вы со мной? Как насчет чашечки чаю?» Поскольку в этом районе было множество прекрасных кафе, мы садились пить чай за какой-нибудь уютный столик из тех, что стояли прямо на улице под навесами и зонтиками, а наблюдатели из лицея восклицали: «Смотри-ка, опять этот пройдоха ее охмурил!» Все это стало для меня привычным. Вот как я изменился. Такую жизнь я вел целых три года, а поскольку, кроме женщин, у меня было много других увлечений, требующих огромной отдачи, мне до сих пор непонятно, как я вообще остался жив. Я уже говорил раньше, что лошади всегда играли важную роль в моей жизни, и в течение всего периода, о котором идет речь, тренер Стамбульского клуба верховой езды мосье Татон учил меня своему искусству. Меня включили в состав сборной команды Турции, которой предстояло отправиться на Олимпийские игры в Берлин. Это были мои первые международные состязания, и благодаря им я узнал кое-что новое о турецком национализме. Я ездил на Олимпиаду в 1936 году, а также на международные соревнования в 1937 и 1938 годах и победил на всех скачках, в которых принимал участие, но турецкие власти держали в секрете мою национальность. По всей стране сообщалось, что победил «турецкий спортсмен». Только в европейских газетах называли мое имя. Дело в том, что из семи наездников турецкой команды четверо были кавказцами, и когда кавказским спортсменам предложили поменять фамилии на турецкие, согласились все, кроме меня. Я категорически отказался. Я не был турком, и моя неуступчивость помешала мне сделать спортивную карьеру. Да и вообще, дух национализма отравил всю мою жизнь в спорте, так как подобных случаев было много. После Олимпиады в Берлине польская команда наездников пригласила всю турецкую команду в Варшаву на товарищеские соревнования. Я тоже поехал в Варшаву и взял первый приз; несколько польских иммигрантов - кавказцев хотели навестить меня, но их не пустили в гостиницу. Потом мне объяснили, что если бы я увиделся с соотечественниками, все догадались бы, что это неспроста, а если бы они заговорили со мной на своем родном языке и я стал бы им отвечать, все тут же поняли бы, что я кавказец, а никакой не турок. Меня очень расстроила эта история, и я даже хотел выйти из сборной. Благодаря участию в конноспортивных состязаниях я поддерживал связи с европейскими любителями лошадей, и во всех аристократических кругах Европы, где ценился этот вид спорта, меня принимали с распростертыми объятиями. Я стал любимцем многих заядлых «лошадников», и в ту пору передо мной открылись возможности, которых не могли бы обеспечить никакие капиталы. Если бы я захотел, французы, немцы или итальянцы тут же включили бы меня в состав любой из своих сборных, но мне не хотелось становиться гражданином одной из этих стран, и я остался в Турции. Впрочем, моя спортивная карьера все равно вскоре оборвалась из-за несчастного случая, происшедшего в 1938 году на Олимпийских играх в Риме. Во время соревнований по барьерному бегу я вместе с лошадью упал в ров. Лошадь придавила меня сверху, и я навсегда выбыл из спортивных состязаний. В 1936 году я победил на скачках с препятствиями в Берлине, но вершиной моей карьеры стали соревнования 1937 года в Вене, так как на них я поставил мировой рекорд, взяв барьер высотой в два метра двенадцать сантиметров и превзойдя выдающегося мастера верховой езды - капитана Кастильяни из итальянской сборной. После моей победы Кастильяни сказал, что будет ждать нашей встречи в Риме на следующий год и тогда вернет себе первенство. Когда же мы встретились в Риме на тех самых состязаниях, которые оказались для меня роковыми, он взял лишь высоту в два метра восемь сантиметров, а я повторил свое прошлогоднее достижение. Спустя год после несчастного случая, когда я уже покинул большой спорт, он все-таки побил мой рекорд. Когда я победил Кастильяни, у меня была великолепная лошадь кавказской породы. Эта горная лошадь стоила двадцать пять тысяч турецких лир, что было очень высокой ценой для того времени, а ее выездкой занимался я сам. Конечно, у Кастильяни была лошадь похуже. Когда я приехал в Рим, мое имя было более или менее известно в международных спортивных кругах и я по-прежнему раздражал турецких националистов своей несговорчивостью. В нашу сборную входил только один офицер турецкой армии, курд из Курдистана, а остальные шестеро наездников были кавказцами, и все они приняли предложение турецких властей о перемене имени, чтобы спасти свое спортивное будущее. Даже если бы со мной не произошло несчастного случая, меня, наверное, рано или поздно исключили бы из сборной. Не знаю, как все сложилось бы, но пока я оставался в команде, начальству приходилось мириться с моим упрямством. На международных соревнованиях не разрешается водить лошадь по полю перед скачками. Но чаще всего вам разрешают сделать это и неторопливо, на длинном поводу провести лошадь по всей дистанции. Когда вы гуляете с лошадью по полю, которое ей совершенно незнакомо, она понемногу запоминает все препятствия. Обычно маршрут бывает довольно запутанным, а барьеры нумеруются не по порядку. На первом барьере может стоять цифра « 7 », а на втором - « 1 », но это делается специально, чтобы усложнить задачу, стоящую перед лошадью и наездником. Если наездник пытается следить за номерами, то он обязательно проиграет. Лучше всего попытаться запомнить расположение барьеров и начертить в уме путь, который нужно проделать. Я запомнил путь, но мне не удалось взять препятствие, состоящее из рва и барьера. Ров был шириной в двадцать семь футов, а барьер стоял перед ним. Чтобы взять такое препятствие, лошадь должна совершить прыжок длиной в тридцать футов, что довольно трудно, однако вполне возможно. Когда я направил своего коня к барьеру и мы перелетели через него, конь увидел ров с другой стороны и перестроился , чтобы удлинить прыжок. Он вытянул передние ноги и резко поднял голову. Поскольку я держал свою голову неправильно, он ударил меня по носу, и я на какой-то миг потерял сознание. В результате я откинулся назад, дернув за собой коня, потому что поводья уже были слегка натянуты перед прыжком. Из-за этого бессознательного рывка конь перевернулся в воздухе, и когда я упал в бетонный ров за барьером, он рухнул на меня - прямо мне на живот. Мой живот «лопнул». Из того, что произошло потом, я помню только, как поднялся и вскочил обратно в седло. Выпрямившись, я увидел, что мой левый сапог полон крови и она уже переливается через край. Я не мог понять, откуда взялась кровь. На самом деле мои бриджи тоже были полны крови , потому что на животе была открытая рана и только пояс не давал моим кишкам вывалиться наружу. Чудо, что внутренняя оболочка моей брюшной полости не разорвалась и не отделилась от кишок. Позже мне рассказали, что я закончил дистанцию, отсалютовал публике и упал. Служители бросились ко мне и, увидев, в каком я состоянии, быстро образовали около меня большой свободный круг, чтобы не подпускать посторонних. Они решили, что я мертв. На всякий случай была вызвана карета скорой помощи, и меня отвезли в больницу. Там и выяснилось, какую серьезную рану нанесла мне упавшая сверху лошадь. То, что я закончил скачки после такого падения и с такой дырой в животе, причем взял все препятствия в правильном порядке, казалось попросту невероятным. Конечно, я набрал очень немного очков, но судьи зафиксировали, что весь маршрут пройден без ошибок, и я не был снят с дистанции до самого конца. В Риме меня зашили, и пока я поправлялся в больнице, вся эта история получила широкую огласку. Публика была восхищена, и мне стали воздавать прямо-таки царские почести. Даже Муссолини и Гитлер прислали мне цветы, но моя спортивная карьера оборвалась раз и навсегда. После этого я еще мог ездить верхом и принимать участие в состязаниях, но мне уже не хватало сил на подготовку, необходимую для того, чтобы привести себя и лошадь в надлежащую спортивную форму. Я и сейчас временами жалею о том, что тогда потерял.