Дж. Лонгворт "Год среди черкесов"

Дж. Лонгворт "Год среди черкесов"
История в лицах
zafe
Фото: Адыги.RU
11:18, 28 август 2016
15 588
0
Я принял решение отправиться в Черкесию, и мои приготовления к путешествию были, конечно, полны тайны. Я оставил пансион где я обычно проживал во время пребывания в Пере, и переехал в дом друга, для того чтобы визиты черкесов, с которыми я имел связи и которые должны были сопровождать меня в путешествии, не привлекали бы внимания. Эти предосторожности были, безусловно, необходимы. Пера наполнена русскими эмисарам, и всякий кто питает враждебные намерения к ее (России) всеобъемлещему влиянию, ходит по улицам с чувством заговорщика. © Адыги.RU

Я принял решение отправиться в Черкесию, и мои приготовления к путешествию были, конечно, полны тайны. Я оставил пансион где я обычно проживал во время пребывания в Пере, и переехал в дом друга, для того чтобы визиты черкесов, с которыми я имел связи и которые должны были сопровождать меня в путешествии, не привлекали бы внимания. Эти предосторожности были, безусловно, необходимы. Пера наполнена русскими эмисарам, и всякий кто питает враждебные намерения к ее (России) всеобъемлещему влиянию, ходит по улицам с чувством заговорщика.

Глава I

Я принял решение отправиться в Черкесию, и мои приготовления к путешествию были, конечно, полны тайны. Я оставил пансион где я обычно проживал во время пребывания в Пере, и переехал в дом друга, для того чтобы визиты черкесов, с которыми я имел связи и которые должны были сопровождать меня в путешествии, не привлекали бы внимания. Эти предосторожности были, безусловно, необходимы. Пера наполнена русскими эмисарам, и всякий кто питает враждебные намерения к ее (России) всеобъемлещему влиянию, ходит по улицам с чувством заговорщика.
Во время моего первого разговора с двумя мужчинами, которые должны были стать моими проводниками в Черкесию ... я, конечно, тщательно и с большим интересом изучал их внешность... Их звали Хаджи-Бесни и Имам-Оли-Хаджи.

Первый был высокий статный человек с серьезным, несколько мрачным выражением лица... Он мало вступал в разговор, частично из осторожности частично по той же причине что и я - из-за плохого владения турецким языком. Его неразговорчивость, однако, возмещалась живостью его товарища - энергичного, пожилого, небольшого роста человека с белой бородой и живыми привлекательными чертами, в которых еще сохранились огонь и решимость молодости, сочетавшиеся с хитростью и хладнокровием, полученными от прожитой жизни.
По уверенности, с которой он принимал на себя руководство всем делом, оставляя скромного товарища позади, было очевидно, что все это было ему привычно не только в смысле давления на зависимых от него людей, но и в расширении его по возможности на вышестоящих. Возможно, что именно по этой причине или из-за того, что в отличие от своего более умного брата-пилигрима он не извлекал никаких личных выгод из этого дела, но еще до окончания переговоров Хаджи-Бесни отказался сопровождать нас в путешествии. Мне было жаль, что он принял такое решение, так как он был явно более желанным спутником из них двоих; он был одним из тех, кому я доверился бы больше и кто вызывал у меня больше уважения, чем другие.
... Я решил было обойтись без переводчика, пока, как было условлено, не присоединюсь к мистеру Беллу в Абазии, где он мог бы мне пригодиться, когда некий грек сам явился ко мне на службу. Это был парень с Кипра..., необходимо признать, что он все выполнял степенно и, кроме того, у него имелось множество других достоинств ... я с удовольствием обошелся бы без всех прочих его достоинств в обмен на хорошее знание французского и турецкого языков.
Сообщения, полученные мною о Черкески во время моего пребывания в Константинополе, хотя и были смутными и романтичными, все же вдохновили меня, вызывая интерес к ее судьбе, и даже энтузиазмом. Как и другие азиатские страны, Черкесия испытала на себе рост амбиций России и одновременно стонала под ее ударами и давлением; коллизия здесь была однако совсем другого рода чем с соседними странами. Дипломатические хитрости России со всеми другими государствами принесли ей больше пользы, чем ее оружие, или по крайней мере она покаряла их постепенно. Но на Кавказе, где население жило в состоянии завидного процветающего уединения в течении столетий, где личная независимость имела широкую базу и не давала удобных случаев, в отличии от коррумпированных правительств, для интриг, дипломатия заходила в тупик и не находила простора для действий, - война, война на истребление была единственным выходом для России.
Численное превосходство, дисциплина хитрость и заговоры были противопоставлены естественному благоприятному положению позиции и личной отваге (черкесов-), и если они (русские) не могли похвастаться решительной победой, то могли все же торжествовать от того, что явились причиной огромных страданий и невзгод. После многих лет героического сопротивления черкесы стали ощущать, что силы в споре не равны, и болезненно осознали свое собственное бессилие; они увидели, в чем заключается преимущество их врага - единство, богатство и военное искуство; они отчаялись одержать победу над этим превосходством своими разобщенными усилиями и, осозновая свое уннижение, впервые обратили свои взоры за рубеж в поисках сочувствия и помощи. Где, однако они могли найти ее? Порта, хотя и склонна была тайно оказывать им содействие должна была думать и о собственной безопастности и уже принесла их в жертву угнетателю; не более успешным было обращение их послов в Каир к Мехмету Али.
Именно в таком подавленном и беспомощном состоянии застал их мистер Уркхарт, когда высадился в Суджаке с яхты Мисчиф летом 1834 года. Можно легко представить себе, какое впечатление должно было произвести появление англичанина (первого, который посетил х страну) при подобных обстоятельствах; это было поистине как гром среди ясного неба; и энтузиазм, с которым они собирались вокруг него со всех кварталов в течении трех дней его пребывания в окрестностях Анапы, доказывал что они еще тогда надеялись на осуществление своих самых отчаянных надежд.
Между тем революция в их мыслях уже совершилась под давлением извне и получила еще большее ускорение в связи с этим событием. Оно положило начало эпохи с которой Черкесия могла быть включена в проблему, где решались судьбы всего Востока, и в решении которой Европа, и в особенности Англия, делали столь высокую ставку - определит ли провидение, чтобы эта часть земли стала в конце концов владением России, или явная ее угроза приведет к ее (Черкесии) возрождению? Ни одно государство, находящееся под влиянием указанных обстоятельств и в стадии переходного периода, не явлляется более привлекательным объектом, чем Черкесия, не только в смысле улучшения и прогресса, происходящего сейчас в ее социальных и политических отношениях, но и из-за необычной системы которую они постепенно заменяют и которая сохранилась в своей примитивной простоте столько столетий. Интерес и лююбопытство, вызванное всем этим, и кризис как я уже говорил, привнесенный захватом Виксена, были причиной моей поездки Черкесию.
...Хаджи, который был очень пунктуален в выполнении религиозных обрядов, оказался к моему сожалению не на высоте положения; он оказался интриганом и лицемером, и к тому же законченным подхалимом, еженедельное льстивое богослужение которого заканчивалось таким же регулярным вторжением в мой кошелек. Мой грек, который вскоре постиг его сущность, с негодованием заявил, что он не лучше эски ороспу, или старого куртизана. Как бы то ни было, я не жалел о растущем между ними соперничестве, так как в их борьбе за превосходство я видел шанс на избавление от них обоих.
Путешествие к берегам Абазии было периодом опастностей и лишений, одобрявшим в то же время перспективой большых доходов и будущих наслаждений.

Глава II

Добравшись до бухты Силона, где неблагоприятный ветер не позволил в нее войти, мы спустили лодку, и в сопровождении Хаджи и моего слуги-грека я отправился к берегу. В тот же момент поднялся шквал, и наш корабль унесло в море, в то время как наша лодка с трудом двигалась сквозь буруны. Два дня ушло на то, чтобы снова заполучить судно, которое унесло на юго-восток до деревни Герцен.
Тем временем Хаджи повел нас в черкесскую кофейню, и, когда мы вошли в нее, он указал мне сквозь несколько групп черкесов на возвышение, которое предназначалось для самых избранных гостей, в верхнем углу комнаты. По городу быстро распространилась весть, что Инглиз-бей прибыл сюда но дороге в Черкесию; помещение быстро наполнилось до отказа, и я был окружен множеством любопытствующих посетителей. Они состояли в основном из анапалу, или бывших жителей Анапы, которые со времени оккупации этой крепости русскими жили в изгнании в Синопе. Следы разорения и страдания можно было увидеть на их озабоченных и тревожных лицах; на всех была одежда, типичная для горцев,-овечья шапка и военная туника, но так же, как и их судьбы, все это было сильно истрепано. Со времени изгнания их из родного города они непрестанно вспоминали свое былое процветание, о котором я ранее упоминал; так обычпо бывает со всеми эмигрантами, они склонны к преувеличению.
Анапцы действительно, в отличие от жителей узких и грязных улиц турецкой крепости, поскольку в мире все сравнимо, были жителями единственного в Черкесии города и, живя под крылышком паши, всегда получали знаки превосходства над другими горцами. А теперь они по большей части были вовлечены, как главные или второстепенные действующие лица, в опасное движение, происходившее на абазинском побережье; но открывшаяся перед ними перспектива восстановления их былого благоденствия с помощью дела Виксена пробудила живой интерес, который еще больше возрос при появлении па сцене первого англичанина. Еще два других корабля, как мне сообщили, готовы были к отправлению и направлялись к тому же берегу, что и мой; из всего, что я смог узнать, я понял, что это тайное сообщение очень широко распространилось; его благоприятный характер и привычки занятых в нем люден не считались ни с каким риском. Разорвать коммерческие связи, установленные между побережьями Черного моря в течение веков, было не так-то легко.
Хаджи, побывавший в городе, чтобы осмотреться, вернулся через несколько часов очень грустный и спросил, известно ли мне, что Ногай-Исмаил, посланец Сефер-бея, находится в Синопе, по дороге в Черкесию с депешей. Ему сообщили, что этот человек распространял сведения, которые были совсем не в пользу Дауд-бея (мистера Уркхарта), мистера Белла и меня. Сефер-бей, широко известный поверенный в делах Черкесии, был изгнан из турецкой столицы по настоянию русского министра и теперь проживал в татарском Базарджике, недалеко от Адрианополя, и из-за отсрочки, которая теперь неизбежно должна была случиться, я решил получить у него мандат к его соотечественникам, без которого я прибыл, не считая его в то время необходимым, поскольку я намеревался присоединиться к мистеру Беллу. Этот джентльмен был рекомендован черкесам мистером Уркхартом, который под своим христианским именем Давид, или Дауд, оказал на них огромное влияние. Теперь, однако, предпринималась попытка клеветническими измышлениями подорвать влиятельное положение мистера Белла и всех, кто был с ним связан, которое было вначале и могло в будущем повлиять еще сильнее.
Поскольку обо мне было разглашено таким образом в стране, где подозрения людей, не имевших привычки принимать у себя иностранцев, окруженных со всех сторон интригами и оружием России, были так легко возбуждаемы, где при состоянии невежества мысли людей могли оказаться весьма противоречивыми - от крайнего расположения до враждебности, перспектива отправиться туда была отнюдь не самой приятной. Хотя Хаджи не мог понять истинную природу этих слухов, зато я слишком хорошо знал их источник. Переводчик, которого мистер Уркхарт нанял для переговоров с черкесами, был позднее уволен со службы за дурное поведение и в отместку стал автором этой клеветы. Более того, я знал, что за месяц до моего отъезда из Константинополя эта личность выезжала оттуда с визитом к Сефер-бею в татарский Базарджик.
При всех этих обстоятельствах я подумал, что лучше всего вызвать самого Ногай-Исмаила и сразу объясниться с ним. Однако мои переговоры с ним получились далеко не самыми благоприятными; хотя он решительно отрицал, что говорил что-либо против меня, его сухой тон и отталкивающая манера поведения, с каковой он вел дело, его отказ пропустить без помех мое судно убедили меня, что он не питал ко мне никаких дружеских намерений. При таких обстоятельствах, возможно, самым благоразумным ходом с моей стороны было бы отсрочить мое путешествие, но это могло бы повредить делу, укрепив их подозрения, и положение мистера Белла, который уже находился в Черкесии и был противен им не менее, чем я, могло бы быть существенно скомпрометировано. Поэтому я принял решение присоединиться к этому господину и принять на себя свою долю опасности, которая могла проистекать из этих обвинений при столкновении с обвинителями.
... За время пребывания в Синопе Хаджи увеличил мой штат четырьмя слугами; все они были черкесами, которых он отобрал из толпы добровольцев; я прибавил к ним еще одного на свой вкус - Решида, юного гиганта, чья открытая и радостная физиономия и дюжая фигура сразу же привлекли мое внимание. Легкость, с какой представители этой многочисленной свиты справлялись с их конкретными обязанностями, словно каждый из них был знаком с ними и знал свое место, как будто они занимались этим годами, была поистине восхитительной. Азиаты, как я заметил, имеют способности или склонность к подобного рода делам, и никогда не бывают столь счастливы, чем когда имеют возможность такого общения под чьим-либо руководством или управлением; при этом они умудряются успешно обеспечить свои собственные интересы и ведут себя как важные персоны. Уважение, которое оказывается богатству и власти, распространяется на каждого члена их семьи; так же оказание услуг не противоречит их понятиям о независимости или не отнимает у них привилегированного положения, как это происходит со слугами в Европе; они так же рады прислуживать, как их господа - управлять, и какова бы ни была форма прислуживания, в глаза европейцу сразу бросается свободная манера их общения со своими господами, такая, какая для простого народа в нашей собственной среде в подобных ситуациях была бы, думается, недопустимой.
...едва потеряв из виду азиатское побережье, мы увидели слабое сверкание над горизонтом слева от нас смежных вершин Эльбруса. Команда, как обычно бывает в таких случаях, заспорила, облака это или горы, Я сам был уверен в последнем, и следующее утро подтвердило мое мнение. Хотя, покрытые снегом и скрывающиеся в ажурной цветной дали, они имели тусклый и расплывчатый вид, все же не оставалось сомнений, что это Шах Эльбрус, величественный Кавказ, который издавна коронован монархом, Джалбуз, или Ледяные гребни, по-азиатски, Жулдуз Дав лар, или Звездные горы, по-татарски,- перед нами. Величественно возвышаясь на много лиг над землей, горы приветствовали нас задолго до приближения к берегу, когда предметы меньшего достоинства стали различимы над водой.
Рассматривая эту громадную цепь, нетрудно было понять, почему восточные жители в первобытные времена видели в ней часть стены, окружающей мир, и почему греки, в местах столь отдаленных и эфемерных, которые восхищали глаза, хотя и были недоступны для человеческих ног, основали здесь свои поселения из-за легкомысленной игры их пылкого воображения. Прометей, прикованный к скале и истекающий кровью, трагедийные амазонки, Ясон и Медея - являются творениями, которые время не может разлучить с ними (Кавказскими горами,-Пер.) и по крайней мере такими же бессмертными, как и сами эти горы.
Я увлекся воспоминаниями о классических временах; я достал книги, чтобы освежить в памяти историю аргонавтов, но мои занятия были вдруг прерваны инцидентом довольно неприятного свойства, который резко оторвал меня от видений прошлого и заставил сосредоточить свое внимание на событиях суровой действительности, в которой мы живем,- на современных ужасах силы, чьей обостренной амбиции крепостной вал всего мира давно уже оказался недостаточной преградой и чьи крейсеры теперь готовились помешать нашему проходу к мифической и романтической земле. (имеется в виду Россия-)
Было около двух часов пополудни; …с самого утра нас сопровождала маленькая быстроходная лодка, …юнга заметил, что она изменила курс и возвращается; он тут же добавил, что ее преследует военный корабль. Наши подзорные трубы вскоре, к сожалению, подтвердили его сообщение, и наступил момент горького разочарования и неуверенности. Рейс, когда я обратился к нему за советом, имел вид полного отчаяния; его рука судорожно сжимала румпель, капельки пота выступили на лбу, а тяжелые, обветренные черты лица выражали сильное волнение. Он приказал убрать все паруса и, казалось, был расположен предоставить корабль на волю судьбы.
Я понял, что наступило время взять командование в свои руки, и, обернувшись к своим черкесам, которые немедленно позволили мне командовать кораблем, я крикнул: Дюз догру! (Только вперед!). Паруса были снова подняты, и мы продолжили паше движение к берегу. Как мы и предвидели, корвет, каковым и оказалось судно, не успев еще разглядеть нас, отказавшись от меньшего ради большого приза, погнался за нами. Дело приобретало интересный оборот; …корвет, подходя по ветру с полными парусами с северо-запада, уже открыл против нас огонь. Наш курс лежал как раз в противоположном направлении, и мы вынужденно приближались друг к другу. Наши люди сильно налегли на весла, а оба Хаджи (поскольку второго мы взяли в Синопе) не менее усердно стали молиться в шлюпке. Общими усилиями и благодаря Провидению мы, очевидно, когда его отбросило назад, обогнали нашего преследователя; каждый очередной залп доносился до нас все слабее, и постепенно размеры и такелаж корвета, которые вначале казались грозными и внушительными, становились все меньше и меньше, пока, после четырехчасового преследования, он не превратился в пятнышко на горизонте, а затем и вовсе исчез.
Было приятно в этот момент поглядеть на поведение моего Хаджи. Сойдя со своего места в шлюпке, он подошел поближе к корме и после внимательного наблюдения за отстающим корветом начал вдруг прыгать как сумасшедший и кричать, как петух. Хай, гидде гяур! - воскликнул он.- Чего ты испугался теперь? Почему не торопишься, кяфир? Не видишь разве, что мы готовы встретить тебя? Только подойди поближе, и мы покажем тебе, как пугать правоверных в будущем.
Погода прояснилась; мы плыли на запад, едва ли не на расстоянии броска камня от побережья Черкесии. Теперь его очертания можно было отчетливо различить, и я рассматривал их с глубочайшим интересом. Оно состояло из цепи невысоких холмов, спускавшихся прямо к воде; края их были в основном покрыты лесом; здесь и там виднелись луга, где паслись в огромном количестве козы и овцы; всюду пятна яркой зелени пшеничных полей.
Вскоре мы увидели черкесов, поднявшихся на высоты; некоторые из них шли вдоль берега, следуя за кораблем; по этому поводу мы салютовали из ружей и пистолетов, на что они отвечали своими ружьями. …Бросив якорь, мы приготовились сойти на берег, который, к моему удивлению, оказался совершенно безлюдным; не было видно ни одного человека, но в тени леса, который скрывал склон горы справа, почти у моря, мне показалось, что я смог разглядеть несколько человек, снующих туда-сюда, и как раз оттуда появился одинокий всадник иа белой боевой лошади. Медленно двигаясь к берегу, он загнал лошадь в воду по колени, затем, помахав вежливо рукой в знак приветствия, удалился так же медленно, как и пришел. Когда закончилась эта церемония, берег быстро заполнился местными жителями, которые появились в огромном количестве из леса.
После высадки нас новели к маленькой хижине, возведенной из плетня и крытой соломой. Это было временное укрытие для моряков, прибывавших сюда. В одном углу этого жилища лежал коврик, на который меня усадили с большим почетом, тогда как остальную часть комнаты заполнили черкесы, которые последовательно входили и заполняли ее большими партиями; все повторяли одно и то же приветствие Уза паша, поднимая руку к правому уху, как мы к нашим шляпам, а затем останавливаясь передо мною на мгновение в молчаливом почтении и с видом большой важности и покорности. Но этот вид смиренности, как я вскоре понял, вмещал в себя самую большую независимость характера и основан, как и у всех манерных народов, на самоуважении, которое скрупулезно соблюдается по отношению к другим, как к самим себе. Одежду этих людей составлял знаменитый черкесский костюм, шапка из овечьей шкуры, сюртук без воротника, с широкими длинными рукавами, плотно облегающий фигуру, перехваченный в поясе ремешком и снабженный по обеим сторонам на груди рядом в десять зарядов. Брюки были широкие вверху, сужающиеся книзу и туго облегающие колени и голени; ноги до середины голени облегали двухцветные с яркими подвязками галоши или верхняя обувь; башмаки очень изящные, без каблуков, из красного сафьяна, отделанного серебром, или из черной буйволиной кожи. Из вооружения - ружье в войлочном футляре, висящее через плечо; одноствольный пистолет, который по большей части отделан серебром и прикреплен к поясу сзади; кама, или обоюдоострый кинжал, висит спереди; и сабля, эфес которой не имеет никакого предохраняющего руку приспособления и сделан из эбенового дерева или из кованого серебра, а ножны деревянные, покрытые черной или красной кожей, отделанной серебряным галуном. Все обмундирование имеет решительно воинственный вид и выгодно подчеркивает стройную и мужественную фигуру его обладателя. Но особенно бросается в глаза однообразие их костюма, не только весь ансамбль, но больше его незначительные детали и приспособления, которые, придавая им однообразие, являются отличительными знаками единства чувств и обычаев, что и делает их таковыми, каковы они и есть в действительности. Колпак, или шапка, возможно, является единственным исключением в этом однообразии, хотя даже здесь
Облик не один у всех,
Но и не несхожий,-
и соответствует материалу, из которого она изготовлена - из ягнячьей, овечьей или козлиной шкуры, завитой пли волнистой, длинной или короткой, густой или редкой, придавая особенное выражение чертам лица - мягкость, жестокость или спокойствие -и, как я часто замечал, могут быть приняты как показатель господствующего вкуса, если не как особенность характера ее носителя. Одежда - местного производства, спокойных тонов, в основном серого, бледно-желтого или коричневого, и из грубейшей ткани; в целом эта одежда, даже отделанная серебряными украшениями, ни в коем случае не производит впечатление богатой, но, напротив, подчеркивает нищету тех, которые первыми приветствовали нас, многие из которых, хотя и носили свои лохмотья с большим достоинством, были обыкновенными оборванцами. Так, по крайней мере, думал мой грек, так как, осмотрев комнату и ее убранство с огорченным видом и бросив несколько негодующих взглядов на Хаджи, который развлекался во время всего путешествия мыслями об ожидавших его чудесах, он повернулся ко мне с неповторимой гримасой и спросил меня, как мне понравилась страна, в которую мы прибыли. Мне теперь стыдно признаться, как сильно я разделял тогда его впечатления, и как много иллюзия, с которой я прибыл туда, пополнилась ассоциациями красоты и изящества, столь необходимыми для воображения европейца.
Черкесы в целом - замечательная раса людей; они среднего роста, довольно стройные и крепкого сложения, черты их лица далеки от совершенства, но правильные.
Хаджи, который отсутствовал в течение часа, чтобы уладить вопросы куначества, наконец вернулся, чтобы сообщить мне, что все готово, и вскоре после того, как были приведены три лошади, очень подходящие для дальних поездок, мы покинули хижину.
Приготовившись взобраться на лошадь, я обратил внимание и был поражен особенной формой седла: оно совершенно отличалось от тех, которые я когда-либо видел. Оно было сделано из совершенно легкой древесины, покрыто красным сафьяном и увенчано небольшой плоской и продолговатой подушкой. Она была толщиной в два дюйма, набита шерстью и обтянута красной и черной кожей и отделана серебряной тесьмой. От середины изгиба седла к концам спереди и сзади поднимается кусок дерева в 4 дюйма, полированный, с черным концом. Усевшись между ними впервые, я подвергался огромному риску не только потому, что эти выступы могли пронзить меня, но и из-за короткого стремени, которое поднимало мои колени на уровень седла, и при первом же путешествии верхом я мог быть выброшен из него. В отличие от седел турков, ничто так не дает отдыха ногам, как это седло, которого касаются только каблуки и бедра. Через некоторое время я привык к нему и научился ценить преимущества этого седла как военного. Черкесы обращаются с ним очень умело, на полном галопе стреляют назад, как древние парфяне; повиснув на копчике седла, бросаются с него почти под брюхо лошади и на полном скаку поднимают что-либо с земли. На спине лошади, в сравнении с неуклюжим турецким или даже европейским седлом, оно выглядит как игрушка; оно не весит и половины веса первого или трети веса второю; на это обстоятельство, так же как н на легкость повода, сделанного из топких полос выделанной буйволиной кожи, обратил по дороге мое внимание Хаджи. Он сказал мне, что на исходе их утомительных путешествий или набегов очень сильно сказываются несколько лишних или недостающих фунтов веса.
В сопровождении множества пеших людей, которые услужливо прокладывали нам дорогу, мы отправились по тенистой тропинке через заросли или кустарник, напоминавший естественный сад, состоящий из множества диких цветущих деревьев и ароматных кустарников. Приблизительно в середине этого сада мы прошли мимо усадьбы, находившейся слева, которая состояла из нескольких помещений или апартаментов - здесь все равно, как их назвать; в одном из них работал кузнец, а у ворот двора фермы стоял человек, которого мне показали как русского пленного. Для меня он стал представителем расы, которую с тех пор я всегда легко отличал. Высокие скулы, свиные глазки, вздернутый нос, шаркающая походка - нечто среднее между крестьянской неуклюжей походкой и военной выправкой, даже при отсутствии кинжала на поясе, сразу же отличали его от черкесов.

Глава III

Наш конак-бей стоял готовый принять меня и, подведя мою лошадь к дому, помог мне спешиться. Затем он провел меня в дом, сам лично принял все мое оружие и повесил его па стену. В углу комнаты с одной стороны очага для меня было приготовлено шелковое ложе, в изголовье которого возвышалась гора подушек; за исключением этого и матраца с подушкой для моего Хаджи в комнате ничего не было, а стены, блестевшие от оружия гостей, подчеркивали не что иное, как явную пустоту комнаты. Некоторое время нее стояли, кроме меня; после недолгого молчания были произнесены слова приветствия, и снова наступила пауза. Затем наш хозяин пригласил сесть самых главных гостей; сам он ни в коем случае не соглашался сесть первым, однако после настойчивой просьбы он уселся ниже и на почтительном расстоянии на полу. Я был так точен в описании этих церемоний потому, что детали отражают правила приема гостей в каждом доме в Черкесии.
Сама комната была продолговатой, восемь на четыре ярда; степы были возведены из кольев и плетней, обмазанных с обеих сторон светлой глиной; пол был земляной, который, как я заметил, время от времени сбрызгивали водой и чисто подметали. Кровля сверху, поддерживаемая стропилами треугольной формы, опускалась с крыши над стенами как большой выступающий карниз, который летом служил верандой. На некотором расстоянии от стен, почти в самом центре комнаты, стояла огромная печь размером в диаметре 2 ярда и высотой 3--4 фута от земли; она сужалась кверху до размера раструба и, проходя через крышу, поднималась над нею на несколько футов.
Эти трубы такие большие, что чуть ли не в каждой из них устроили себе гнезда ласточки, откуда, недосягаемые для огня снизу, они наполняют помещение своим неумолчным щебетанием. Дымоходы сделаны из того же материала, что и степы; несомненно, вся техника строительства, включая ульи и туалеты, представляет собой плетеные изделия. Насколько быстро они сгорают, настолько же быстро и восстанавливаются с помощью друзей, которые никогда не отказываются подать руку помощи в подобных случаях. С такими соседями, как русские, возможно, хорошо, что архитектура здесь не намного продвинулась вперед в своем развитии. При подобных обстоятельствах человек испытывает меньше нежелания покинуть и сжечь своими же руками, в случае необходимости, свое жилище, охрана которого в более цивилизованных странах, как правило, требует принести в жертву свободу.
Немного времени спустя после того, как мы сели, хозяин поднес мне огромный кубок с напитком, который татары называют буза (по-черкесски суат); это смесь из перебродивших зерен проса и меда, густая и прозрачная и, на мой вкус, очень отвратительная, хотя я и пил ее из уважения к угощавшему, который внимательно наблюдал за мной, чтобы я не уклонялся, и за весь вечер обновил мою чашу по крайней мере раз десять.
Обед, а точнее ужин, когда в основном они и едят, был подан после захода солнца. Он состоял из ряда блюд, подаваемых одно за другим на круглых треногих столиках размером со складную табуретку. Для нас зарезали барана; баранину подали на большой лепешке из проса вместо подноса - ей, мягкой и влажной, можно было придавать нужную форму; к центре ее - большое углубление, содержащее соус или подливу, огражденное круглым валиком, который сам обложен бараниной или говядиной.
Хаджи и я набросились на эти фортификации; для этого черкесы дали нам небольшие ножи, которые они всегда носят с собой в дополнение к своим кинжалам на поясе. Кинжалы никогда не используются за столом, а ножи предназначаются для двух целей: резания живности и очистки голов и срезания рогов. После мяса подали бульон в деревянных чашах или, скорее, резервуарах огромных размеров; его поверхность была заморожена как Северный Ледовитый океан, однако не льдом, а жиром, по, опустив, подражая моему Хаджи, ложку (в скобках, справедливости ради, я должен возразить тем моим друзьям, которые утверждают, что они запускали туда свои руки) ловко в жидкость под жиром, я понял, что смогу отправить ее в рот в приемлемо чистом виде.
Последовавшие затем блюда состояли в основном из кондитерских изделий, каймака или крема, пирога с сыром, отбивного мяса в виноградных листьях и, наконец, большой чаши йогурта, или кислого молока, которое завершает, как плов в Турции, неизменно всю трапезу. Я был удивлен вначале, не увидев на столе овощей, но позже узнал, что хотя их огромное множество самых разнообразных видов, черкесы редко или никогда не едят их.
Уроженец этой страны на обеде с Шодра-пашой, в Албании, отказывался есть овощи вместе с турками (кстати, добавлю, что турки любят зелень настолько, насколько черкесы ее не любят, и готовят из нее прекрасные блюда, а в конкретных случаях - главные блюда за обедом); его несколько раз попросили отведать их. Тогда он, наконец, с большой простотой сказал паше, что в Черкесии никто, кроме животных , не питается зеленью.
Во время нашей трапезы, увидев, что Хаджи раздает стоящим рядом и помощникам по обслуживанию куски мяса и кондитерских изделий в соответствии с обычаем, я тоже за счет хозяина проявил свою щедрость. Получив эти подачки, облагодетельствованный человек с большой скромностью возвращался в свой угол и, отвернувшись от всех, тайком поедал их.
Когда столы были убраны от нас, их предоставили слугам, а когда они наелись, столы передали голодной толпе, ожидавшей за дверями.
Через три часа после захода солнца принесли дополнительно кровати и одеяла для меня и моих слуг; когда одеяла разостлали, они закрыли собою весь пол. Я должен заметить, что мое покрывало было из шелковой парчи, а нее в целом было турецкого производства.
Несмотря на все эти удобства и убаюкивающий хор соловьев, я все же не мог заснуть. Мелодичный концерт дополнился и был испорчен лягушками и шакалами, чье кваканье и вой беспрестанно неслись из леса и раздавались отовсюду, а затем стали настолько угрожающе громкими, что казалось, будто наше жилище подверглось их страшному нападению. Этот шум, не говоря уже о бузе, которую я проглотил, чтобы угодить хозяину, произвел на меня такое воздействие, что я не смог уснуть до утра; и все же, хотя и неприятные сами по себе, эти явления были в некоторой степени приятны из-за их новизны. Конечно, все, чему я был свидетелем в течение нескольких часов пребывания в этой стране, произвело на меня такое же впечатление.
За несколько дней моего путешествия я открыл для себя новую жизнь. Оригинальность поведения этих людей объяснялась замкнутым характером их институтов, которые веками были решительно недоступны иностранцам в этих горах, что сделало их, соответственно, хранилищем не только старинного оружия, жилищ и одежды, но и традиций и обычаев, не менее устаревших.
И только с тех нор, как Россия назойливо вмешалась в это постоянное заключение, блокировав берега этой страны, из вполне естественного духа противоречия иностранцы были допущены к изучению Черкесии, и те получили возможность созерцать всю картину их манер, при существовании которых прогресс цивилизации, сводя все к обычному материальному интересу, должен был давно ослабить их убеждения. Что, например, может показаться более романтичным и неправдоподобным, чем тот факт, что в любом месте Кавказа, от самых высоких до самых низких, имеется комната для гостей, где странников, будь то черкесы или турки, принимают и развлекают самым щедрым образом, бесплатно, и что хозяин, какими бы пи были у него условия и какого бы уважения он к себе ни требовал, должен в своем собственном доме прислуживать им лично и ждать разрешения сесть?
Весь этот церемониал,, который мы должны величать тщательно разработанной вежливостью, их безграничное гостеприимство, преданность слуг хозяевам, педантичность в почитании рангов, соблюдаемая более тщательно, чем, возможно, все другие и более существенные особенности, обеспечивают почтение, оказываемое повсюду возрасту; эти добродетели - старомодные добродетели, если угодно,- слишком просты для богатства и роскоши, слишком формальны для суетливой торговой деятельности, чтобы обременять себя ими, но они находят приют на Кавказе, в его призрачном уединении, и вокруг жилища воина и горца они продолжают существовать и очаровывать, чего мы не сможем увидеть нигде более.
На следующий день рано утром нас навестили известные люди, живущие в окрестностях. Повсюду ходили слухи, что русские собираются вторгнуться в их страну, и уже указали на Пшат как на место возможного нападения. Но как ни сильны были их тревоги но этому поводу, в их поведении отражались их обычная изысканность и внешнее приличие, которые, казалось, говорили, что никакая опасность -хотя уже и нависшая - не может обрушиться на них.
При таком стечении обстоятельств мое прибытие вызвало, конечно, большой интерес. Ходило много разных слухов о том, кто и что я, и когда я встречал любопытные, хотя и почтительные взгляды моих посетителей, или проходил через толпы, которые, привязав своих лошадей к ближайшим деревьям и собравшись группами, занимались обменом мнениями за дверями, я мало подозревал тогда, какой характер носили эти обсуждения - что они обсуждали между собой, в каких отношениях я нахожусь с королем Англии, и решая, когда и каким образом будут распределяться товары, которые я привез; единственное затруднение у них вызывал вопрос о том, кого им благодарить за подарки: то ли султана Махмуда II, то ли короля Вильяма IV. Когда я сказал им, что приехал просто как путешественник в их интересную страну, чтобы рассказать о прогрессе, достигнутом в деле с Виксеном, и что товары привезены в их страну с целью коммерческого эксперимента, моим утверждениям, хотя их внимательно и уважительно выслушали и ни в коем случае не возражали (поскольку здесь каждый может врать сколько ему заблагорассудится) , тем не менее совершенно не поверили.
Их недоверчивость в этих делах в некоторой степени можно отнести за счет сумасбродных высказываний в отношении меня и моей миссии, сделанных Хаджи, которого, когда мой грек доложил мне о его бахвальстве, я решил сурово проучить, без особенного, однако, результата, так как, хотя я мог заставить его закрыть рот, я не мог предотвратить то, что в равной степени было рассчитано на обман - его многозначительные пожимания плечами и таинственные покачивания головой. Он намеревался, превознося меня, возвысить свое значение среди местных жителей. К несчастью, он имел дело с людьми, жаждущими, чтобы их обманули, и которые из-за их социального и политического положения, уже без всякой помощи с его стороны, были обмануты своими собственными оптимистическими желаниями и восторженными представлениями. Не привыкшие даже к малейшему общению с европейцами, живущие последние несколько лет чрезмерными ожиданиями,которые были порождены в них несколькими людьми, и в то же время страшно обманутые своими вождями, их агентами и переводчиками, неудивительно, что они не придали должного значения появлению англичанина на их побережье. То, что любого человека сострадание и любопытство могут увлечь прорваться через русскую блокаду, подвергнуть себя опасностям и преодолеть трудности путешествия по Кавказу, было для них лишь фразой, в которую их обычаи и представления запрещали верить даже в малейшей степени.
Среди тех, кто на рассвете следующего дня пришел выразить мне свое почтение, был Ислам-Гери-Индар-Оглу. Это был первый уздень, или человек знатного происхождения, которого я встретил; он сразу же поразил меня своим спокойствием и сознанием собственного превосходства. Вместо ружья при нем были лук и колчан; это оружие служит у них сейчас больше украшением, нежели употребляется в деле, и в глазах европейца вызывает ассоциации с носителями подобного облачения в прошлые века, из которых с этим же оружием выходит воин с эффектом привидения. От лука и колчана, так же, как и от дамасского меча, который, как я заметил, здесь неизменно носили с собой, он, входя в комнату, освободился с помощью своего оруженосца, который, повесив все это на стену, молча занял свое место возле хозяина. Ислам-Гери был среднего возраста, и хотя, как справедливо заметил еще шевалье Мариньи, не обладал энергией своего старшего брата - пылкого и хитрого Ногая, все же многое свидетельствовало в пользу его скромного ума и проницательности. Его мягкие меланхолические черты лица сразу же расположили меня к нему, и так как его семья в самом дружеском тоне была представлена шевалье Мариньи в его рассказе, я был счастлив познакомиться с ним. Однако он встретил мои приветствия довольно отчужденно и натянуто, и я вначале никак не мог понять - почему; однако очень скоро я выяснил, что он и его семья были оскорблены и в некоторой степени встревожены тем, что, будучи в Пшате, я не явился к нему сам в качестве его кунака, чтобы выразить им свое почтение, которое им оказывали все окрестные жители.
Но Хаджи, под чьим руководством я, как чужеземец в этой стране, устроился, -хотя нисколько и не подчинялся такому ментору,- для облегчения своих беспринципных замыслов в отношении моего имущества отнес его в дом человека, которому, хотя он и жил в большом достатке, кроме себя нечего было терять. Оправдание, приводимое им по поводу того, что не отвел меня в дом Индара-Оглу, которого он обвинял в том, что он был русским агентом, было необоснованным и неубедительным даже для токавов, или свободных людей Пшата, крайне враждебно относившихся к этой семье. Бей должен, сказали они, впервые прибыв в страну, остановиться у бея, а не выбирать себе приют, как турецкий купец. И было естественно, что семья, о которой идет речь, оскорбилась тем, что им казалось преднамеренным пренебрежением со стороны англичанина и поддержкой наихудших инсинуаций их врагов в момент, когда еще и угроза вторжения в их долину возродила в них всю их предшествующую озлобленность.
С 1818 года, когда Россия предприняла безуспешную попытку через шевалье Мариньи и других эмиссаров, несомненно, с политической подоплекой, установить здесь коммерческие связи, Индар-Оглу, который неразумно поддержал этот план, в некоторой степени сам стал его жертвой. Филантропические взгляды и доброе отношение со стороны русской администрации сделали его только еще более опасным; все же, хотя он и вернулся от императора, как мне говорили, с ценными подарками, они достигли цели только в отношении Индара-Оглу и полностью были отвергнуты более дальновидными его соотечественниками.
Если, как предполагает вышеупомянутый путешественник, черкесы произошли от троянцев (хотя, поскольку речь идет о характере, мы можем найти более подходящий прототип для них в греках), то, конечно, они, с одной стороны, оказались совсем непохожими на них; с другой - вполне готовые принять подарки, они выказали полное недоверие дары приносящим; они также не собирались предавать своих защитников, могущественный оплот, предоставленный им природой, принятием деревянных коней вместо коммерческих выгод. По этому случаю, установив деловые отношения с русскими, когда они погостили друг у друга, они сразу же сожгли все их склады. Вмешательство в их защиту Инда-ра-Оглу только разжигало их негодование, и хотя они не смогли спасти свою собственность, могли ли они рисковать, борясь за безопасность одного из их протеже? Они стали их музафирами, и не только они, но и могущественное племя чипаков было вынуждено предоставить им укрытие,- таков закон гор, однажды начертанный в сердце и вытесняющий все остальные чувства, даже само чувство патриотизма. Когда я впоследствии спросил Кери-Оглу-Шамиз-бея, члена этого племени, который помог спастись одному из беженцев, почему он укрыл русского, он ответил: В то время я поступил так, полагая, что у него честные намерения; но будь он даже в десять раз большим предателем, чем оказался, став музафиром нашего племени, я должен был его защитить.
Подобные случаи, естественно, ослабляли, если не разрушали полностью влияние Мехмета-Индар-Оглу, и с наступлением времени, когда власть знатных повсюду была ослаблена, вдохновляли торжествующих токавов, или среднее сословие, лишить его всех оставшихся привилегий. Всего лишь несколько лет назад он обладал правом обложения налогами всех судов и их грузов в Пшате. Но токавы на совете решили и поддержали свое решение оружием, что это узурпация и что ни один человек, какого бы он ни был происхождения и знатности, не имеет права взимать дань в Черкесии. Таким образом, лишенный своих былых прерогатив, подозреваемый большинством своих соотечественников, не исключая даже его племени, в интригах с Россией и почти открыто презираемый своими соседями в Пшате, Мехмет, как старейший, богатейший и могущественнейшнй черкесский уздень, твердо удержал свое положение против врагов до сих нор. Сто вассалов обрабатывали его поля и объединялись вокруг него при необходимости, тогда как четверо его добрых сыновей в самом расцвете сил, все отличавшиеся храбростью и умом, объединились, чтобы восстановить утопающее благополучие своего дома. Ногай, самый старший, был известен как самый смелый воин, и его единственный ответ на обвинение, которое обрушилось на его фамилию по поводу дружбы с русскими, был дан на поле боя, где он не сделал им никакого снисхождения. Но хотя он был прекрасным кавалеристом, сам он считал себя главным образом стрелком, самым метким в Натуквиче; в последней кампании у Суджука он выстрелил, поднявшись в разгар сражения из седла, и подстрелил русского генерала.
Ислам-Гери сказал мне в оправдание его отсутствия, что он в экспедиции. Их отец, добавил он, обязательно явился бы ко мне, но он прикован к постели недугом. (тут по-моему он привел отмазки - ни отец ни старший брат и не собирались приходить из-за неуважения с стороны Лонгворта - горожанин)
Со своей стороны я постарался побыстрее объяснить ему, что только по моей оплошности я не стал гостем в его доме, и никого, кроме меня самого, нельзя обвинять в этом, даже на основании доказательств самого Мариньи, что обвинения против него беспочвенны. После этого объяснения мы с каждым днем становились все более добрыми друзьями, и он закончил обещанием, что пока я буду находиться в этой стране, он будет сопровождать меня повсюду и заботиться обо мне как аталык или инструктор во всех делах.
Для моего путешествия в глубь страны женщины этой семьи (Видимо семья Индара-Оглу-горожанин) передали мне в подарок несколько предметов черкесской одежды, туфли, шалвары и прочее, что считалось обязательным. Ожидалось, что и я сделаю некоторые подарки и ответ, и мне намекнули, что я должен вручить их сам; я, конечно, ухватился за возможность составить свое мнение о красоте черкешенок - является ли она преувеличенной или же ей воздается должное.
Манера приглашения - пойти и посмотреть, а не нанести визит дамам,- создавала странное представление об их социальном положении, и при переходе из комнаты для гостей на половину, занятую его женщинами, манера нашего хозяина говорить о них почти убедила меня, что мы идем на конюшню, а - не в его гарем.
Когда слышишь, что их так прославляют и что они стоят так дорого, естественно, делаешь вывод, что речь идет о животных. Черкесы оригинально высказываются по этому поводу; мужчины и женщины имеют ценность, как имущество на всем Кавказе, и, возможно, последние находят себе некоторое утешение в том, что знают, что когда речь идет о цепе красоты, то здесь они в десять раз дороже первых.
Когда нас ввели в комнату, жена и дочь нашего хозяина, сидевшие на небольшом диване в углу, встали, чтобы приветствовать нас, и они не посмели бы сесть снова, если бы я не сделал насилие над своими европейскими взглядами на приличия и не сел бы сам первым. Еще вскоре я узнал, что ритуал вставания, когда мы вошли, относился не только ко мне, но они должны были делать это каждый раз, когда входил человек, носящий бороду, какого бы возраста или сословия он ни был; это знак уважения, которому все женщины в Черкесии, в качестве божьего установления, обязаны своим самым рабским трудом, который они выполняют в хозяйстве; они также не посмели бы даже подумать о том, чтобы присесть в его присутствии, до тех пор, пока он не даст знать, что он согласен, чтобы они сели.
Дочь, Хафиза, была хорошенькая живая девушка лет 16 или 17, выглядевшая очень скромной, как и подобает при первом разговоре, но ни в коем случае не из-за невоспитанности; конечно, ей ни к чему было быть грубой, осознавая, как это, по-видимому, и было, что ни одна девушка в округе не могла ожидать для себя такого пристального внимания или требовать более высокой оценки, чем она; короче говоря, хотя и далекое от воплощения идеала красоты, мы можем все же составить понятие о гордости и красоте, как о других предметах в этой стране, о том, что здесь называлось красотой. У нее были красивые, правильные черты лица, голубые глаза, светлая кожа, волосы светло-каштанового цвета свисали, сплетенные в две тугие косы, вдоль плеч из-под шапочки из красной ткани, которая была украшена пересекавшимися серебряными нитями и очень походила на албанскую тюбетейку. Она была высокая, хорошо и изящно сложена, и несла себя, как и все черкесы -мужчины и женщины - очень прямо. Что касается последнего (походки.- Пер.), то эффект, производимый тугим перетягиванием поясницы с детства, является чем-то даже неизящным, поскольку все выпирает спереди и сзади и придает особую жесткость их осанке при ходьбе.
Ее одежда, как и у всех черкесских девушек, состояла из шапочки из красной ткани, которую я уже описывал, корсажа из голубого шелка с рядом серебряных застежек спереди, очень низко опущенного пояса с широкими серебряными пряжками в форме раковин, а ниже его - антери из шелка, просторные турецкие штаны или шаровары; из-под них снизу выглядывали две белые аккуратные ножки, которые по обычаю, когда находишься в доме, оставались непокрытыми, но, чтобы выйти во двор, они обували орнаментированные или сафьяновые башмачки.
Такова была внешность, хотя и несовершенно описанная, дочери; что же касается матери, стоявшей рядом, под белой хазмак, или вуалью, и просторным покрывалом из пестрого ситца вместо фериджа, в который добрая женщина была завернута до самого носа в турецком стиле, то свидетель, который ничего не видел, ничего не может и рассказать. Такая разница между замужними женщинами и девушками - первые под чадрой, а другие без нее,- наблюдается повсюду на Кавказе, и является ли это следствием неполного принятия мусульманских обычаев или нет, но они считают большим преступлением скрывать прелести, которые у них имеются, или женщина в их глазах является сокровищем, которое нужно охранять только после присвоения.
Из-за отсутствия общего языка для самовыражения я не смог вступить в ними в разговор, поэтому я приказал внести музыкальную шкатулку в комнату и включил ее перед ними, чтобы развлечь. Все они, особенно женщины, были в восторге от нее; Хафиза в своем девичьем восторге совершенно забыла о правилах приличия, которые она должна была соблюдать перед Инглиз-бейзаде при первом знакомстве.

Они были полностью удовлетворены, когда получили мои подарки, состоявшие из различных ниток и сафьяновых кож, которые были сложены у их ног; обычай запрещал им принимать подарки в руки, и после беглого осмотра комнаты, которая так же не была меблирована, как и моя, за исключением груды , огромных сундуков, где лежали постельные принадлежности, ткацкого станка, на котором они ткали материю для своей одежды, несколько веретен и других предметов женского туалета, я попрощался и вышел.
По совету моего друга, который был знаком с обычаями этой страны, я, прежде чем отправиться к ним, наполнил большой мешок: такими подарками, которые я считал приемлемыми для моих хозяев: английские пистолеты, мечи, часы и коробки с замечательным порохом, а также нитки, рабочие ящики, украшения и цепочки из парижского металла для женщин. Мешок, упакованный таким образом, я, естественно, приготовил заранее; он мог оказаться рогом изобилия, из которого я мог расточать блага, чтобы пожать плоды в виде прекрасных мнений обо мне повсюду. Но - такова тщетность человеческих расчетов! - он оказался, наоборот, настоящим ящиком Пандоры, сеющим вокруг меня зависть, ненависть, алчность и все другие пороки. Так, знать, получив подарки, рассматривала их меньше в позитивной, чем в сравнительной ценности, а сравнения, как известно, отвратительны; затем те, кто не получил ничего - конечно, огромное большинство,- испытывали чувство огорчения и недовольства, и до тех пор, пока не истощились мои сокровища - когда пришел их счастливый конец! - их выпрашивали так, что я испытывал что угодно, только не удовлетворение.
Я хотел бы здесь глубже ввести вас в причины, порождающие нищенство, которое мы считаем столь ужасным, а здесь совершенно допустимо и почитаемо, и я уверен сейчас, утверждая, что то, что касается общности владения имуществом, то Сен-Симон обнаружил бы, что его система давно реализована на Кавказе, и что увидеть и пожелать, или пожелать и попросить,- это одно и то же. Я должен был так много сказать, чтобы отдать должное черкесам; то, о чем я собираюсь рассказать, не относится к их предрассудкам, а скорее является демонстрацией пороков., которые так щедро создала сама система в убогих душах, и которые при продажности нравов могут проявиться полностью.

Со словами да здравствует читатель я продолжу рассказ о моем хозяине. Он был высокий, темноволосый и печальный, как кастилиец, немногословный, чье печальное и серьезное выражение лица меня очень заинтересовало. В первый день моего приезда, как я уже говорил, он держался крайне отчуждение, но только после долгих уговоров он позволил себе сесть. Но на следующий день, почувствовав мое хорошее расположение к нему, он решился на более близкое знакомство и, постепенно приближаясь ко мне, сел на корточки рядом с моим креслом. И здесь, хотя он продолжал молчать и много рассматривал, я проникся к нему симпатией за его патриотические чувства. Но когда на третий день он схватил мою руку и долго тряс ее, я едва не расплакался за того, чье сердце, как я полагал, внутри обливалось кровью из-за всех несправедливостей в его стране; короче говоря, я понял, что мог бы сделать что-нибудь для него или пожертвовать чем-либо для такого хорошего человека.
Поэтому читатель может судить, как я удивился и был в замешательстве, когда он через Хаджи стал сразу просить, как о великой милости, чтобы я отдал ему мою подзорную трубу, владея которой он сделал бы свою деревню самой счастливой в Черкесии. Подзорная труба была большая и довольно ценная; вместе с тем, поскольку я уже начал опасаться этого человека, я поручил Хаджи сказать ему, что эту трубу он может получить, когда я буду уезжать, а пока на время путешествия она нужна мне самому. В ответ на это он вызвался, поскольку намеревался сопровождать меня в моих странствиях, нести ее. Я согласился, и он верно сопровождал меня в течение трех дней, после чего он попросил у меня пистолет; в этом я ему решительно отказал, и тогда он немедленно исчез с подзорной трубой.
Нет необходимости добавлять, что, поскольку я теперь разглядел насквозь одного, более я не допускал подобного ни с кем другим.›


Глава IV


Все,что находится в окрестностях Пшата, или, я бы сказал, в Черкесии, из древностей, можно описать в нескольких словах. Недалеко от моря, на возвышенности,стоит разрушенный деревянный крест. Хотя он, по-видимому, и свидетельствует об усердии грузинской царицы Тамары, которая пыталась распространить свет христианства на этих берегах, но уже давно перестал отображать что-либо, говорящее о христианстве или даже его отсвете для черкесов.
Те, кто сопровождал нас, правда, снимали шапки, приближаясь к нему, но на вопрос, почему они это делают, они с волнением отвечали, что так делали их отцы. Куски ткани висели на кресте; как мне сказали, опи являлись жертвоприношениями, исполненными по обету, а также чтобы отвести болезни от тех, кто их положил туда. Христианину должно быть больно видеть, что символ его веры стал таким образом преданным забвению молитвой; это судьба, которая постигает каждый памятник старины в этой стране. Забвение покрывает так же все, как эти памятники.
Здесь можно увидеть два вида надгробных памятников, которые можно описать; один из них - это курган или пирамида, куча из грубых камней, в некоторых случаях огромной высоты и окружности, а другой - кенотаф, поскольку в нем не обнаружено никаких останков, составленный из прекрасных огромных гладких камней - четыре в виде четырехугольника высотой в пять-шесть футов - и наверху еще один.
В одном из верхних камней имеется отверстие диаметром около одного фута, сделанное в виде окружности с гладкими краями; внутри пусто. Эти сооружения, скрепленные очень твердыми, поистине циклоническими веществами, представляются местным жителям, не имеющим понятия о действительном назначении этих сооружений, историей, что они построены великанами как домики для пигмеев; не то чтобы маленьких детей приносили аисты, но нация замечательных наездников оседлала зайцев вместо боевых лошадей. Говорят, что они были коренными жителями Кавказа.
Что касается каких-либо других руин или остатков крепостей, монументов, мечетей, у них на все один ответ, а именно - они генуэзские, и дальше они не утруждают себя объяснениями и надеются, что вы тоже поступите так же.
Генуя многое могла бы рассказать об этих руинах (в строительство которых вложила столько усилий) здесь так же, как и в Турции; одинокая мать мертвых империй, она ответственна за все это.
Однако, как я вскоре убедился, сейчас было не время посвящать подобные мысли сонному спокойствию этих долин, предаваться видениям и размышлять над реликвиями прошлого; время само было переполпепо собьггиями первостепенной важности для всех этих долин, которые до сих пор являются театром военных действий, так быстро и страшно прервавших это спокойствие. Слухи, как порывы ветра, предшествующие буре, уже начали волновать простые умы населения, и каменной должна быть душа человека, который смог бы остаться равнодушным или не охваченным огнем, который воспламенил сердце каждого из них против угнетателей.
Моей первой целью было присоединиться к своему соотечественнику мистеру Беллу, который уже месяц находился здесь, и, судя по сообщению посыльного, который, когда я прибыл, явился из глубины страны, уже перешел через горы и, окруженный сонмом величавых старейшин, воинов и влиятельных вождей, находился в Адепкуме на равнинах Кубапи. Поэтому в сопровождении отряда из 15 воинов (грозящие опасности, которым теперь подвергались семьи и имущество жителей, заставили меня, к моему удовольствию, отказаться от большего эскорта) я покинул Пшат 24 мая.
....В тени группы огромных ореховых деревьев и рядом с прозрачной речушкой был разостлан ковер, на нем лежала шелковая подушка.
Здесь мы спешились, а лошадей, как обычно, привязали к деревьям. Нам предложили освежающие напитки и закуску, но мы только что позавтракали, поэтому отказались, но для соблазна, против которого, как они полагали, не смог бы устоять ни один англичанин, они с большим благодушием предложили - от чего я тоже отказался - чашку бренди.
В дом был отправлен вестник, и вот сам Мехмет-Индар-Оглу, поддерживаемый двумя родственниками и в сопровождении турецкого переводчика, появился со стороны сада. Он поднялся с постели, чтобы встретить меня. У него был измученный вид и отрешенный взгляд; все это было настолько сильно заметно, что невозможно было скрыть, обнаруживая в то же время сноровку, которая в течение ста лет его процветающей жизни спасала его от опасностей и зыбучих песков самого беспокойного периода и (что в упрямом старом уздене все еще упорно развивалось) больше, чем его черкесская гордость, которая явилась причиной крушения его удач. Голова его была откинута назад с высокомерием, которое было не менее заметно в выражении рта и подбородка, прикрытых только короткими усиками. Он был одет в свободную длинную тупику из прекрасной голубой ткани иностранного производства. После обычных церемоний он сел возле меня на траве и через своего переводчика начал разговор, который по ходу становился все дружественнее.
Наша единственная надежда,- сказал он,- сейчас на Англию; султан покинул нас. Одно время я думал, что лучше подружиться с русскими, чем враждовать с ними, но я ошибся; их единственное намерение - и оно всегда было таковым - сделать из нас рабов, а этому мы должны сопротивляться, даже ценой жизни. Тем не менее трудно бедному и разобщенному народу, как наш, бороться против такой мощи и ресурсов, как у России. Если даст бог, я увижу английский флот у наших берегов, Я не хочу больше жить ни минуты. Только вы сможете спасти нас от русских, и спасете. - И добавил с видимым чувством обиды в горящих серых глазах: - О, спасите нас от нас самих.
Это был любезный язык и многообещающее расположение, хотя немного недоставало искренности, с одной стороны, и результат обманутого честолюбия - с другой. Как, однако, можно было ожидать, что чувства такого человека, так долго посвящавшего свои все силы и хитроумие лишь заботам о мелких интересах своей семьи и своего клана, будут сразу же охвачены таким же пылом обширных взглядов гражданина и патриота?
Я отвечал ему общими фразами, в таком же духе, какой он мне предложил, что многое еще необходимо сделать его соотечественникам для наведения порядка, единства и завоевания авторитета, прежде чем любой англичанин мог бы подать им надежды, что его правительство, с которым они хотят иметь дело, предоставит им открытую помощь. Тогда целью каждого человека, кто ценит свою страну или уважает религию, должна стать поддержка и претворение в жизнь этих задач, как единственного средства спасти себя от грозящего ига. Таким образом я и завершил беседу, в ходе которой старик проявил много настоящего или притворного энтузиазма, указывая на знамя, принесенное мной. Поставленное теперь на землю перед нами, оно представляло девиз,на который я намекал, в то же время говоря ему: Когда сила и ум Кавказа объединятся так же, как эти звезды и стрелы на знамени, на котором их поместили как эмблему, он может рассчитывать на все, хотя надежда на помощь Англии тогда была бы излишней, так как тогда ему нечего было бы опасаться России.



© Адыги.RU
Ctrl
Enter
Заметили ошЫбку
Выделите текст и нажмите Ctrl+Enter
Обсудить (0)