И.Я. Куценко: "Еще раз о казаках - Историческое знание должно быть грамотным и ответственным"

Какие же конкретные историографические установки наших оппонентов наносят наибольший ущерб историческому знанию? Вернемся к изложению доклада вышеуказанных авторов «Об оценке Кавказской войны с научных позиций историзма». Рассмотрим, насколько научны некоторые из этих самых позиций. Казалось бы, возвращаться к работе более чем десятилетней давности нецелесообразно. Но мы считаем: «Политические и политико-экономические школы четче всего видятся в первых сочинениях их основателей... У философов, экономистов, историков, долго пишущих в однажды избранном теоретическом ключе... многие существенные детали в последующих работах нередко опускаются как уже звучавшие, само собой разумеющиеся или утратившие злободневность»261. Так что наиболее полезно учитывать раннее произведение наших авторов, к тому же имеющее концептуальный характер: ведь они выступали на крупной конференции коллективно, то есть продумав свою позицию. Больше подобных совместных выступлений у них не было. Начнем с частной, не очень существенной самой по себе, но значимой для наших наблюдений детали - характеристики группой Ратушняка К. Маркса. Эта оценка высокомерно отрешенная, по сомнительному принципу: нынешние всегда умнее. Для них Маркс - «личность неординарная и для своего времени крупный исследователь, что отмечают многие энциклопедии мира... но... К. Маркс и Ф. Энгельс никогда не были в России и на Кавказе»1, в связи с чем их выводы о Кавказской войне несостоятельны.

Приведенный взгляд, несомненно, продиктован тем, чтобы не только, не дай Бог, не вызвать к себе подозрения в симпатиях к автору «Манифеста Коммунистической партии», «Капитала» и «Критики Готской программы»» но как раз показать, как следует развенчивать недавние авторитеты.

Неординарной можно назвать любую сколько-нибудь заметную личность, например профессора Ратушняка. Маркс же был гениальным мыслителем, оказавшим колоссальное влияние на все основные социальные науки, что отлично известно и без многих энциклопедий. Он - титаническая фигура не только для своей, но и для нашей, и грядущих эпох. Чтобы увидеть главное в происходивших мировых процессах, ему совсем не обязательно было приезжать на Кавказ. Так же, как сегодня далеко не все обозреватели ездят, например, в США, о которых высказывают свои мнения. Надо полагать, что кругозор Маркса был по меньшей мере никак не ниже, чем у Ратушняка и его коллег. Они давно живут в Краснодаре, но преимуществ по сравнению с Марксом это им не дало, что явственно видно по их суждениям. Прямых высказываний о российской императорской государственности у Ратушняка нет. Отношение к ней проступает в оправдании политики самодержавия в завоевании новых территорий и народов: «...Большинство южных и восточных окраин России не были колониями в том смысле, которым наполнил это древнее понятие промышленный капитализм XIX в. Расширение империи больше преследовало политические, нежели экономические цели, ибо Россия представляла собой, скорее, империю феодально-патриар-хального типа, скрепленную отнюдь не экономическими интересами и выгодами. Решающую роль здесь играли соображения военно-геополитические: сюзерен, каковым выступал российский государь-император, расширял подвластную себе территорию, наращивал могущество государства, увеличивая его безопасность и военно-геополитический вес. Вассалы, т. е. добровольно вошедшие или подчиненные народы, получали гарантии военной защиты и немалые льготы для высших сословий. Россия проводила на своих окраинах не национальную, а социальную ассимиляцию, включая в свою правящую элиту представителей местной феодальной знати. Да и русский народ не был «народом-господином», ибо он нес бремя крепостного права и основной груз воинской повинности, обеспечивая безопасность всех вошедших в империю народов»281. Удивительно совпадение логики и даже построения фраз у «отца» фальсификации кубанской казачьей истории Ф. А. Щербины и у его подражателей. Пытаясь отрицать капиталистические реальности конца XIX в., Щербина писал: «Хозяев-казаков, с их своеобразною общиной, нельзя приравнивать к западно-европейским хозяевам - капиталистам и буржуа. Казак - мелкий производитель, строящий организацию своего хозяйства главным образом на личном и семейном труде. Точно так же и вольнонаемных рабочих на Кубани нельзя назвать рабочими в смысле западно-европейском. Это - не бездомный пролетариат, прикрепленный к известному производству узами капитала. Это - тоже хозяева, хотя и крошечных, бедных, расстроенных, но своих хозяйств»1. Щербина за самодовлеющее качество, отличающее от капитализма, принимал неразвитость товарных отношений. Но его заявление все же строилось на истолковании фактического материала. Кроме того, нам приходилось отмечать: «Субъективистские воззрения не приходят случайно... Они выражают точку зрения определенных сил. Так, перед мысленным взором Щербины с детства были картины станичного хозяйствования, строившегося в обрамлении родного говора, соседских взаимоотношений, патриархальных бытовых традиций, мудрости вековой крестьянской сноровки. Казалось, они и составляют ведущий, народный стержень сельского бытия и не могли меняться под влиянием новых условий. Даже таких, как быстро распространившееся всевластие денег...

Многих интеллектуалов не убеждало, что оно знаменует некое коренное видоизменение, потому что вторгшиеся в жизнь новые отношения не отменили старого сельского уклада бытования, а стали расти в его недрах, облекаясь в его внешние формы и региональную окраску. «Отслоить» одно от другого, увидеть ведущую тенденцию было не всегда просто»2.

В отличие от Щербины у Ратушняка и других новых фактов нет, так как их нет в природе. Кроме того, им известен большой исторический опыт XX века, который Щербина не знал и который они игнорируют. Их заявление о сущности завоевательной политики царизма - полностью самостоятельное толкование.

Приведенное - образчик воплощения стремления к решительной перестройке историографических начал (должны же они сопутствовать перестройке в других областях жизни): «...Пора отбросить советское идеологическое клише, согласно которому все, что выходило из-под пера дореволюционных историков и не вписывалось в прокрустово ложе марксистско-ленинских стереотипов, оценивалось нигилистически. Если смотреть правде в глаза, то дореволюционные историки были более свободны в выражении своих суждений, нежели советские. Поэтому давно пора отказаться от ярлыков типа «цепные псы самодержавия», «царские борзописцы» и т. п., которыми до сих пор грешат некоторые историки».

Кто же эти некоторые? У кого Ратушняк и другие нашли приведенные (думается, ими самими придуманные) эпитеты? Во-вторых, советские историки отвергали далеко не все из дореволюционного наследия. Жаль, что наши оппоненты об этом не знают. В-третьих, утверждение о большей, чем у советских историков, свободе у дореволюционных весьма сомнительно. Над последними всегда довлел пресс монархических и церковных ограничений. Разве могли позволить себе дореволюционные авторы критично разобраться с институтом самодержавной власти, сословным устройством империи, ее социальными противоречиями, помещичьим правом на землю, лихоимством чиновничества и т. д.? Приведем лишь один пример. В 1905 году в Москве вышла книга известного русского историка и педагога М. Н. Коваленского «Из истории государственной власти в России», выпущенная издательством Е. Д. Мягкова. Как и в других книгах Михаила Николаевича, в ней изобличались язвы самодержавия. Он писал: «Бунт Разина был подавлен военной силой, подавлен со страшной жестокостью; дворянское правительство тишайшего царя Алексея, производя усмирение, жгло села и деревни, умерщвляло жителей без разбора, обращало их в рабство. Кроме казненных, потом по суду погибло без суда до ста тысяч. Пленников казнили без суда; воевода князь Барятинский повесил и четвертовал 600 пленных, так же поступили со своими пленниками Щербатов и Леонтьев. Князь Долгорукий повесил попа и сжег ведьму. Патриарх... торжественно предал Стеньку анафеме». Коваленский процитировал А. Н. Радищева: «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». В заключение приводились малоизвестные факты: «Бюрократия вернула себе с Крымской войны большую часть прежних позиций и стоит опять накануне крушения; Японская война, как полвека назад Крымская, еще раз подвела итоги. Бюрократия осуждена и обществом и народом, но боевая... энергия ее не покидает, и она снова борется и не хочет уступать. И это понятно: ей есть за что бороться. Стоит только обратить внимание, что приносит высшим чинам русской бюрократии государственная служба. Из 3780 штатских генералов (действительных тайных, тайных и действительных статских советников) 100 действительных получают в год 1,5 миллиона жалованья, а 548 просто тайных - свыше 4 миллионов. Содержание высших учреждений империи за десять лет (с 1890-го по 1900 год) выросло почти в полтора раза. В руках только одних тайных и действительных тайных советников (всего 648 человек) находится с лишком три миллиона десятин земли, в среднем по 4,5 тысячи десятин земли на каждого... »'

Какая возможность выступить с подобными обличениями! Равных по силе нет даже в публицистике Ленина! Издательство Е. Д. Мягкова с очень символичным названием «Колокол», повторившим название газеты А. И. Герцена, печатало даже отдельные работы К. Маркса, Ф. Энгельса, А. Бабеля, Ж. Гэда, К. Каутского, В. Либкнехта, А. Луначарского. Но... Обратим внимание на немаловажную деталь. Названная книга Коваленского была разрешена цензурой 5 ноября 1905 года, о чем на ней стоит отметка, то есть в период высшего натиска первой российской революции: 6 августа 1905 года последовал царский манифест «Об учреждении Государственной Думы» (булыгинской);

17 октября Николай II подписал манифест о даровании народу гражданской свободы, неприкосновенности личности, свободы совести, собраний и союзов; а через месяц вспыхнуло Московское вооруженное восстание. Право крамольных публикаций было вырвано у самодержавия волной народного возмущения. Как только революция была подавлена, окончилась и царская свобода слова. Книги Коваленского были изъяты, а их автор выслан из Москвы на далекую Кубань, в провинциальный Майкоп, без права преподавания в учебных заведениях. Вот и большая, чем у советских историков, свобода! Видимо, нужно пенять не огульно против стереотипов, а указать конкретно, что именно в советском наследии неприемлемо при оценке, например, той же Кавказской войны или любых других событий.

Чем же Ратушняк со товарищи обогатил нашу бедную науку? Главный их теоретический перл, содержащийся в приведенной нами цитате, несомненно, преподнесение романовской монархии последнего периода ее существования империей феодально-патриархального типа. Это действительно самостоятельная новация ведущих историков Кубани. До такой формулы не смог додуматься даже сам Ф. А. Щербина: его современники слишком хорошо видели сущность самодержавия. Обращает внимание и то, что подобного заявления пока не сделал ни один российский автор, кроме указанных, за все годы сегодняшних реформ.

Рассмотрим предложенное попристальнее. Что значит понятие «феодально»? Оно происходит от категории феодализм, содержание которой, говорится в новейшем словаре русского языка, означает «предшествующая капитализму общественно-экономическая формация, характеризующаяся существованием двух классов - феодалов и находящихся в личной от них зависимости крестьян»1. Так же определяют феодализм словари иностранных слов, в том числе изданные в последние годы. Если для наших оппонентов эти толкования неубедительны, приведем мнение словаря, изданного в США русскими эмигрантами: «Феодализм - средневековая политическая система, принятая во многих государствах Европы, при которой феодальная страна была поделена на отдельные территориальные участки - феоды, отданные монархом-сюзереном в ленную зависимость знатным особам - вассалам... Феодальная система существовала в течение второй половины средних веков. К ликвидации ее в XVI веке привели централизация государств, усиление власти монархов и создание постоянных армий»1. К рубежу XX века даже Россия стадию феодализма давно прошла. Так что «феодально» относительно близкой к нам эпохе явно не подходит.

Рассмотрим слово «патриархальный». Тот же словарь русского языка дает ему толкование: «верный отжившей старине, старозаветный»2. У В. И. Даля упоминаются «патриархальные обычаи, простые, кроткие, семейно-до-машние»3. Такими безобидно-традиционными хотят видеть некоторые кубанские авторы противоречия монархической России. Но для определения режима, властвовавшего в огромной стране, которая знала весьма разноликую палитру отношений своего времени, эпитет «патриархальный» также совершенно неприемлем. Он не высвечивал некую присущую для страны всеобщность. Таким образом, и тут, что называется, термин явно не тянет.

Но тогда какой же была предреволюционная Российская империя? Ответить на этот вопрос можно, лишь учитывая, какие общественные силы были в ней ведущими, главными. И ответ, в общем, труда не представляет: прежде всего помещики-дворяне, наследственные благородные землевладельцы. Именно им, помещикам, принадлежала основная масса земель на огромных пространствах западной части страны, которыми они владели на основе древнего вотчинного права. В эпоху бурного вторжения капитализма они продолжали считать незыблемыми представления о собственной исключительности и полной законности своих привилегий. Первым помещиком был царь. Николай II в анкете Всероссийской переписи 1897 года на вопрос о роде занятий ответил: «Хозяин земли русской».

Фраза подчеркивала сущность тогдашней государственной организации. Это была пришедшая в неизменном виде из средневековья деспотия во главе с императором-деспотом. Конечно, Николай II, получивший хорошее образование, обладавший, как утверждают, мягким нравом, отличался, например, от Петра I, который самолично рубил головы стрельцам, замучил сына. Но и Николай II был обречен на проклятие оставаться именно тираном, нес в себе худшие черты азиатского самовластия («Мы, Божьей милостью самодержец всероссийский...»), как и все представители династии Романовых, так же, как обречен был нести в себе неизлечимую болезнь - гемофилию - его сын, наследник Алексей, которая досталась ему от череды предков через мать, императрицу Александру. Россия начала XX века была единственной в цивилизованном мире страной, в которой сохранялся самый дикий, несуразный пережиток - неограниченная царская власть.

Помещичья собственность на лучшую и большую часть земель и хроническое малоземелье десятков миллионов крестьян в европейской России предопределили особый национальный колорит вызревания революции. Один из помещиков и первых чиновников империи П. А. Столыпин пытался предотвратить «великие потрясения» во имя «великой России». Но при всей его решительности и настойчивости остановить неотвратимо приближавшуюся национальную драму его реформы были не в состоянии: он в своих начинаниях не только не затронул принципов феодально-патриархального самодержавия, но ратовал за их неукоснительное соблюдение. Он боролся за «великую Россию» помещиков. Здесь уместно напомнить вывод известного историка А. А. Любищева: «...Из всех эксплуататорских классов дворянство является наихудшим, наиболее близким к понятию чисто паразитарного класса: эксплуатации трудовых масс здесь достигает максимальных размеров»1. Потому что, добавим мы, она опиралась на древнейший, консервативный способ организации угнетения - экспроприацию земли у народа, прежде всего у крестьянства.

Другой растущей, усиливающей свое влияние социальной группой были предприниматели-капиталисты разных типов и калибров. М. Н. Коваленский в уже цитировавшейся выше работе одним из первых отметил российские особенности генезиса капитализма: с развитием современной промышленности «рядом с дворянами-зем-левладельцами выдвинулись капиталисты-фабриканты и заводчики, выдвинулась крупная буржуазия. Дворянская монархия становилась дворянско-буржуазной... Поднявшись в уровень с помещиком, фабрикант и заводчик перенесли на свою фабрику понятия и порядки, царившие в крепостной деревне...»2. Это обусловило особый, жестокий крепостнический колорит эксплуатации молодого отечественного рабочего класса, психологию взаимоотношений с ним хозяев предприятий и властей. В. И. Ленин имел все основания заявить: «В таких странах, как Россия, рабочий класс страдает не столько от капитализма, сколько от недостатка развития капитализма. Рабочий класс, безусловно, заинтересован поэтому в самом широком, самом свободном, самом быстром развитии капитализма. Рабочему классу, безусловно, выгодно устранение всех остатков старины, мешающих широкому, свободному и быстрому развитию капитализма»1. В том числе - ратушняковской модели феодально-патриархальной монархии.

К XX веку Россия была страной с достаточно мощной индустриальной базой, обусловливавшей соответствующие антагонизмы в обществе. Громко звучали протесты против тяжелейшего положения рабочих. Зрело несогласие со старозаветными угнетательскими порядками в деревне, ширилось нелегальное революционное движение, принимавшее все более организованные и грозные для властей формы. Учитывая сказанное, следует признать соответствующее социальным реалиям эпохи, то есть подлинно научным, определение романовской монархии: это было помещичье-буржуазное царство. Наши расхождения с группой преподавателей КубГУ носят, как понимает читатель, не терминологический характер. Дело в том, что разные определения сущности самодержавного государства скрывают или подразумевают разные по масштабам и остроте социальные противоречия. В феодальном (а тем более феодально-патриархальном) обществе они одни, неразвитые, не соответствующие эпохе капитализма, исключающие саму постановку вопроса о революции, свержении царизма народным восстанием, а в помещичье-буржуайном - совершенно другие, всеохватывающие, жгучие, абсолютно непримиримые, ускоренными темпами выливающиеся в назревание революционной ситуации.

В самодержавном царстве на первом, почетном месте стояли аристократическо-дворянская верхушка, помещики -класс, являвшийся органичным носителем родных ему умонастроений монархизма, естественно-исторической и экономической основой которого он оставался, оберегая пеструю, доставшуюся от феодализма и крепостничества собственную внутриклассовую иерархическую разделенность, гордясь титулами «величеств», «высочеств», «светлостей», «высокопревосходительств», «превосходительств», «высокородий», «высоко» и просто «благородий». Эти официальные клички были признанием статуса высокого порядка. На самом же деле, как вскоре стало ясно, они являлись свидетельством принципиального противостояния их носителей простонародью, трудящимся массам.

Особую весомость классу помещиков придавало то, что монархическая власть, как в средневековье, объявлялась божественной православной государственной церковью, а сам царь «помазанным», то есть, так сказать, утвержденным неограниченно править страной и ее народом неземным авторитетом - самим Всевышним. И эта-то власть социальных паразитов преподносилась как легитимная! Ей был обречен вечно повиноваться огромный, безжалостно угнетаемый народ. Поэтому при определении сущности монархии как помещичье-буржуаз-ной слово «помещичья» логично ставить на первое место. Впрочем, не будет ошибкой и наименование «буржуазно-помещичья». Если учесть, что главным содержанием российской жизни рубежа XIX-XX веков стали всесильные денежные отношения и все без исключения помещики оказались в их орбите.

Но разве Ратушняк и члены его кафедры, сами вчерашние советские историки, которые в свое время штудировали понятия социально-экономические формации (кстати, перестроечными реформами не отмененные), первопричины российских революций, не знали о вышеизложенном? Конечно же знали. Чем же вызваны их новейшие ориентации? Мучительными раздумьями, поисками социально-философского идеала? Думается, все гораздо проще. Они ищут оправдание произошедшего переворота своим, упрощенным путем.